Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Теперь, когда они выходят на подледный лов, они часто говорят о больном.
— Он лучше есть стал.
— Рыбный суп любит, в этом и дело.
— А далеко ему еще до дому идти осталось?
— Испанская шапка на нем. Может быть, он из Франции?
— Да, во Франции тоже такие носят.
Путь, который прошел этот человек, был долог и полон всяких приключений.
Он лежал в больнице в небольшом городке юго-восточнее Авиньона. Однажды ночью он тайком выбрался из палаты и бежал: тоска по дому замучила его да и страх, что не выживет он. А ему так хотелось повидать жену — любил он ее очень.
Больному не спится. Он лежит и смотрит, как старик плетет свою сеть, узелок за узелком завязывает. Монотонное свиристение нити успокаивает. Бывают минуты, когда этот человек чувствует себя совсем здоровым, и тогда его охватывает необыкновенная жажда жизни…
— Вы из Испании? — спросил его как-то Генрих.
Больной испугался: в деревне он успел поговорить только с одним человеком, ему он доверял, зная хорошо по прежним временам, и тут же ушел. Больной посмотрел на мальчика и, ничего не ответив, повернулся на другой бок.
После каждой еды Генрих убирал за больным миску, однако больной догадывался, что старый рыбак не любит, когда мальчонка находится поблизости от лежанки.
Спал он много. Порой разговаривал во сне. Теперь он реже сплевывал в жестяную банку, стоявшую у изголовья.
Любит он смотреть, как старик сидит и плетет свою сеть.
Хотя старик и не показывал виду, однако испытывал немалую радость, когда ходил на лед рыбачить с мальчонкой. А до чего ж хороши были вечера, когда они сидели рядом и вместе плели большую сеть! Не в обычае старика было тратить много слов на похвалу, но он видел, что дели у Генриха получаются все ровней, и молча радовался этому. Однако присутствие чужого человека, лежавшего тут рядом и неотступно смотревшего на них, тревожило старого Комарека. Но по ночам, когда он работал один, этот чужой человек его совсем не беспокоил.
Как-то у них произошел такой разговор:
— Ты почему в деревню не пошел?
— Разреши мне еще неделю здесь остаться.
— Я не о том. Сколько хочешь, столько и оставайся, покуда на ноги не встанешь.
— Мне уже лучше.
— Оставайся. Могу в бургомистерскую сходить, отметить тебя.
— Нет, не надо. Никому не говори, что я здесь. И пареньку скажи, чтоб не говорил.
— А ты что, всю дальнюю дорогу пешком шел?
— Когда пешком, а если выпадала удача — на попутных.
— Ты меня правильно пойми: оставайся у нас, сколько хочешь.
— Я уже много лучше себя чувствую.
— Оставайся, оставайся!
С каждым днем лед делался толще. Им приходилось теперь долго пробивать каждую лунку. Однако рыбачить они все равно выходили каждое утро.
— Дедушка Комарек, если меня спросить, я скажу: он из Испании к нам пришел.
— Нитки не хватит, — сказал старик.
— Я и один в Берлин могу съездить.
— Надо еще целое звено сплести, — сказал Комарек. — Не хочу, чтобы ты ездил.
Они пробили еще одну лунку. Старик выпрямился и сказал:
— Может, нам вместе поехать? Один-то я не найду этого Маргаринового босса. И больного одного нельзя оставлять…
— Мне все кажется, дедушка Комарек, что он из Испании к нам пришел, — сказал Генрих. — Шапка-то у него настоящая испанская.
— Оставь его в покое.
— Хорошо, дедушка Комарек.
Когда Генрих бывал наедине с больным, он все время что-нибудь делал поблизости, а то и поглядывал на черный берет. Как-то он сказал:
— И у нас был генерал. Тоже из Испании. На самом-то деле он был кузнецом, но потому как он лучше всех сражался за свободу, он стал генералом.
— Ты о ком это?
— Наш Готлиб, кучер из имения, он у нас настоящий пролетарий, про него рассказывал.
Больной много думал о мальчонке и о старом рыбаке. Замечал, что Генрих говорит как-то скованно, когда они втроем. И еще — что Генрих вплетает в свою речь некоторые хорошо ему знакомые слова и выражения. Однажды мальчик достал из чемодана солдатскую фуражку. И надел. И не снимал все время, пока сидел рядом со стариком и плел сеть. А то положит ее на крышку чемодана и поглядывает…
— Я не был генералом…
— Но вы были в Испании?
— Да.
— Может быть, вы нашего генерала знали?
Больной промолчал.
— Откуда у тебя фуражка? — спросил он потом.
— Это советская. Мне Леонид подарил.
Вошел Комарек. Они прервали разговор.
Пристроившись на чемодане, Генрих тихо бренчал на мандолине.
Потом опять наступали дни, когда чужой совсем не говорил, а лежал и молчал. Однажды мальчик поставил около больного миску с горячим супом, а тот даже не прикоснулся к нему.
— Это ж хорошая уха! Из красноперок, — сказал Генрих.
Ему хотелось как-то ободрить больного. Он подошел к окну и стал насвистывать «По долинам и по взгорьям». А потом, как бы разговаривая вслух с самим собой, стал ругать феодалистов.
— Во всем виноваты капиталисты, — сказал он наконец. — Пожалуйста, съешьте хоть две ложки супа, пока он горячий.
«Оставь меня в покое!» — чуть не крикнул больной. При этом он думал: «Сотни раз ты рисковал жизнью и не сожалеешь об этом. Но какой же это имело смысл для тебя самого? — И тут же он возмущался — Как это ты мог подумать такое?» Все чаще и чаще он задумывался о своей жене. Нет, зла он к ней не питал. Десять лет ведь его не было дома. И ни одного письма он не написал за эти годы. Написать ему очень хотелось, но он боялся этим поставить ее под угрозу…
Вспомнился ему при этом старый мост через Дюрансу. Большой, красивый мост. Они взорвали его. И когда все уже благополучно кончилось, пролеты моста лежали в реке и вся группа уже снова скрылась в горах, им овладело страстное желание написать жене, написать, что он цел и невредим, что он жив! Но он и тогда этого не сделал…
Он и сейчас любил свою жену. И он не питал зла к Матулле, бывшему когда-то его другом… «Какое счастье, — говорил он себе, — что никто не узнал тебя здесь и что ты, поговорив со стариком кузнецом, сразу же ушел из деревни… А может быть, лучше было бы, если б и тебя постигла участь многих твоих товарищей? И не было бы у тебя сейчас никаких проблем…»
Иногда мальчонка пытался затеять с ним разговор, но он молчал.
— Сидишь ты тут, старик, и плетешь свою сеть, — сказал он как-то ночью. — А я знал рыбака на северном берегу Дюрансы. Это река такая во Франции… — Он долго молчал. — Еще неделю у вас побуду и уйду, — вдруг сказал он. — Мальчонка-то давно с тобой?
Однажды зашла к ним фрау Кирш. Недоуменно поглядела на чужого в доме.
— Это больной. Недельку полежит, поправится и дальше пойдет, — объяснил старый Комарек.
Фрау Кирш погрелась у печурки. Снег стекал с ее туфель. Было очень заметно, что скоро у нее будет ребенок.
Неожиданно она подошла к скамейке, взяла ведро и принялась мыть пол.
А ведь правда, им даже ни разу и в голову не пришло пол вымыть!
— Потом мы испекли пряник… А потом мы принесли елку… А потом мы зарезали жирного гуся… А потом мы, все ребята, ходили из дома в дом… Мы были ряжеными и ходили из дома в дом…
— Ты тоже был ряженым?
— Я аистом нарядился, дедушка Комарек.
— Аистом?
— В белую простыню укутался и нацепил себе красный клюв, длинный-длинный.
— Как вернешься из Берлина, мы с тобой за елкой сходим, — сказал старый Комарек.
Они бегали по снегу, стучали нога об ногу — хотели чуть-чуть согреться, поджидая, когда наконец рыбу можно будет вынуть из коптильной бочки.
— Надо с фрау Кирш поговорить, может, она нам пирожок испечет.
Ох уж этот дедушка Комарек! Он и на рождество, как все вечера, сидел и плел свою сеть. Один-то раз, правда, вышел на улицу, посмотрел в сторону деревни. Да, так уж он устроил свою жизнь — ничего особенного даже не чувствовал оттого, что день за днем, день за днем сидел и плел свою сеть… Но ведь теперь было все по-другому: с ним же был малыш! А на дворе рождество… И он же хотел, чтобы Генрих ни в чем не знал недостатка! И потому-то он и решил, что ночью тайком вырежет для малыша особенно хорошую и красивую рыбацкую иглу!
