Первое имя - Ликстанов Иосиф Исаакович (читать полную версию книги txt) 📗

— С Геной Фелистеевым… Ты, батя, никому не говори, а то Лев Викторович узнает, и Гене нагорит.

— Не думал даже, что Гена тут замешался… Что ж это он? Паренек видный, а себя таким делом марает… Нехорошо!

Неосознанно Паня ждал вопроса: «А не жаль тебе камешков, скажи по совести?» Но отец ничего не спросил, может быть и думки у него такой не появилось, а может быть, он счел этот разговор слишком тяжелым для своего сына — страстного камнелюба.

Родители вышли на крыльцо.

Григорий Васильевич осмотрел «караван», как он выразился, и нашел, что все сделано правильно. Чувствовал Паня, что матери жаль коллекции — любила она цветные камни, как любят их все уральцы, — но ничем не выдала она своего сожаления и сказала лишь, чтобы мальчики остерегались машин. Впрочем, без этого наставления Мария Петровна никогда не отпускала Паню и Вадика на велосипедные прогулки.

Легко катили велосипеды по улице Горняков. Знакомые мальчики кричали: «Пань, что везешь?» Паня отвечал им трелью звонка, а Вадик включал трещотку.

В школе было тихо, даже особенно тихо, как показалось Пане. Мальчики перетащили коллекцию в краеведческий кабинет, разобрали самоцветы, образцы поделочных камней, различных руд и присоединили их к школьным минералогическим запасам. Коллекция Пестова — Колмогорова, предмет их гордости, предмет зависти железногорских камнелюбов, растворилась в школьной коллекции, и Вадик, оттопырив губы, громко засопел. Заметив это, Паня открыл ящик № 3, резким движением освободил из проволочной петли синий шерл, отпер шкаф самоцветов и поставил кристалл рядом с единственным небольшим шерлом, привезенным из Малой Мурзинки.

— Вадь, смотри! — воскликнул он.

Все железногорские камнелюбы всполошились, когда редкостный шерл-великан появился в коллекции Пестова. Сколько народу ходило к нему, чтобы завистливо полюбоваться этим чудом, сколько соблазнительных предложений о менках отклонил Паня! И не знал он, что лишь этого камня не хватало для полного расцвета всего отдела турмалинов. Когда же он поставил на место розовый турмалин-зоревик, даже Вадик вынужден был признать, что получился «совсем другой разговор».

Увлекшийся Паня сбрасывал путы, освобождая камни из заточения, и, очутившись среди собратьев в просторном шкафу, они благодарно расцветали. В одном вдруг открылось прозрачное янтарное закатное небо, в другом засветилась вода горного озера, третий остро блеснул Златоустовской булатной сталью.

— Ух ты, как халцедонка-гелиотроп ловко к месту пришлась! — говорил Паня, радуясь не только тому, что собрание камней в шкафу становилось все краше, но и тому, что тускнеют сожаления в его сердце. — Нет, хорошо, здорово хорошо выходит, правда, Вадька?

— Ничего себе… — уныло согласился с ним Вадик. — Да, была у нас коллекция… Пань, теперь пиши этикетки, что эти камни подарил ты… и я тоже.

Рука Пани, протянувшаяся к шпинели-огневику, замерла. Как много густого жара-пламени в двух пирамидках, сросшихся основаниями! Сам Нил Нилыч, директор Гранильной фабрики, просил у Пани этот камешек, да не допросился. Подавив вздох, Паня вынул огневик из ячейки коллекционного ящика и положил на стеклянную полку шкафа особняком, так как напарника этому красавцу не было.

— Всё! — Он захлопнул опустевший ящик. — На этикетках, говоришь, наши фамилии написать, да? Ни на одной не напишу!.. Не для того мы камни подарили, понимаешь?

— Нет, не понимаю, — откровенно признался Вадик. — А… а ты понимаешь?

— А то нет?

— Ну скажи!

Паня молчал. Он чувствовал то же, что почувствовал бы путешественник, который по тесному, мрачному ущелью с трудом поднялся на вершину горы: как-то до боли светло на душе, и все шире простор впереди, и все удивительнее, что Вадик не понимает этого.

Лучи солнца, падавшие в кабинет через широкие окна, добрались до шкафа, и камни засверкали.

— Чудной ты, Вадька! — сказал Паня, пробегая взглядом по полкам шкафа. — Ты посмотри, какие камни! Никогда они такими не были… Каждый был сам по себе, а теперь… все вместе. Ох, как горят! Ох, и горят же!

Ему казалось, что он впервые по-настоящему видит всю красоту каменных цветов, собранных здесь и слившихся в одно сверкание, дружное и мощное.

Объяснение

На другой день утром по дороге в школу Паня выдержал атаку Васи Маркова.

— Панька, правду Вадик вчера по всей горе разнес, что вы свою коллекцию краеведческому кабинету подарили, чтобы Генке ее не проспорить? — допытывался Вася. — Зачем ты? Вы же еще не проспорили!

На пороге класса Паню перехватил Федя и отобрал у него портфель.

— Я положу портфель в парту, а ты иди в краеведческий кабинет. Там Николай Павлович, Гена и Вадик.

— Ух! — испугался Паня. — Что такое?

— Иди, иди! — Федя повернул его лицом от класса и дал шлепка по спине. — Не ждал от тебя такой штуки… Ну-ка, бегом!

У дверей краеведческого кабинета Паня столкнулся с красным, растрепанным Вадиком.

— Пань, я за тобой!.. Пань, я все рассказал Николаю Павловичу, он позвал Генку, а теперь зовет тебя… Только он уже сам все знал о нашем даре. Не понимаю, кто ему сказал…

— Тот, кто вчера по всей горе бегал да болтал!

— Так я же только ребятам многоквартирного дома, а больше никому…

Открыв дверь кабинета, Паня услышал голос классного руководителя Николая Павловича:

— Почему ты молчишь?..

Эти слова были обращены к Гене Фелистееву, который стоял у шкафа самоцветов вытянувшийся, неподвижный и побледневший.

Не дождавшись ответа, Николай Павлович сказал:

— Все это так не похоже на тебя, Фелистеев, что остается лишь удивляться. Один из лучших учеников в классе и, как я считал, надежный товарищ, много читаешь и, кажется, серьезно думаешь о прочитанном, думаешь о том, как должен жить человек в нашем обществе, как он должен вести себя. Как будто все хорошо, нечего больше желать. И вдруг затеял спор, оскорбительный для наших лучших людей, да к тому же допустил в споре недостойную уловку, хитрость, чтобы завладеть вещью, принадлежащей другому. Ты ли это, Фелистеев?..

Николай Павлович досадливо подвинул стул к столу, сел и спросил у Пани:

— Пестов, отец разрешил тебе отдать коллекцию краеведческому кабинету?

— Батя позволил, — ответил Паня.

— Но почему ты это сделал? Ты не хотел, чтобы коллекция попала в руки Фелистеева, если Степан Полукрюков станет работать лучше твоего отца, да?

— Не будет так! — вырвалось у Пани. — Батя как работал, так и будет работать… лучше всех.

— Тем больше, кажется, у тебя не было оснований расстаться с коллекцией. А ты вдруг подарил ее школе… Почему?

Удивительное дело: вчера в этой самой комнате для Пани все было так ясно, он так хорошо понимал, что и почему надо сделать, а теперь все запуталось, и совершенно невозможно облечь в слова свои чувства, свои надежды… Он взглянул на Гену и увидел, что тот ждет его слов со страхом, — такая тоскливая улыбка застыла на его губах. Чего он боялся? Что Паня обрушится на него с обвинениями, сведет с ним старые счеты? Но ведь это несправедливая мысль, она кажется унизительной после всего, что пережил, перечувствовал Паня.

— Что же ты? — спросил Николай Павлович. — Ведь ты сделал все это не бессознательно?

— Не нужно мне коллекция… — тихо выговорил Паня и затряс головой. — Не нужно, Николай Павлович! Это не Гена в не Вадик такой спор выдумали, а я… Батя Степана учит, чтобы на руднике все хорошо работали, друг другу помогали, а я… я плохой спор выдумал, потому что батей захвастался, я спор и ломаю, только пусть никто не думает, будто я спор поломал, чтобы камней Фелистееву не проиграть. Он у меня пять камней просил, а я все… всю коллекцию по-честному, чтобы в звене не было зависти… — Ему показалось, что сказанного недостаточно, и он добавил, перейдя чуть ли не на шопот: — Нужно в кабинете все знаменитые камни собрать, делать больше коллекций-подарков…

Ну да, его не поняли! Николай Павлович встал из-за стола и смотрит в окно. Гена тоже почти отвернулся. У Вадика стали круглые глаза; видно, хочет понять и не может.