Неприкосновенный запас - Яковлев Юрий Яковлевич (чтение книг .TXT) 📗
Я еще не военный, а уже командую. Я стою за кулисами, рука вытянута, сжата в кулак. Раз-два! Быстрее! Легче! Легче! Раз-два! Я вижу только руки, ноги, плечи, глаза. Из них я создал тачанку, в которую все поверили.
Исчезли канделябры, пропала лепнина дворцового потолка. Кресла превратились в седла. И вот уже синеет окоем. Над головами плывут облака, небольшие, серые, похожие на разрывы снарядов. Ветер гонит поземку пыли, оркестр звучит как бы издалека, отстал от тачанки. А она, моя танцевальная тачанка, оторвалась от земли и летит навстречу облакам, похожим на разрывы...
В это время снаружи грохнуло, и мои воспоминания оборвались. С бревенчатого потолка посыпалась земля, а лампочка, подвешенная над столом с полевым телефоном, закачалась.
- Близко шарахнуло, - произнес комбат.
Однако это не отвлекло полкового комиссара от его мыслей.
- Вы нам нужны, - сказал мне полковой комиссар. - Мы решили создать при политотделе танцевальную группу.
- Разве сейчас до танцев? - тихо спросил я.
Маленькие глаза полкового комиссара впились в меня:
- Люди устали. Им нужна разрядка. Танцы нужны как хлеб, как воздух. Да что я вам говорю, - полковой комиссар ударил себя ладонью по колену, вы же сами это знаете, сидя на вашей дамбе... В блокадном Ленинграде люди ходят на концерты в филармонию. Для забавы? Для развлечения? Для того, чтобы жить!
Взрывной волной распахнуло дверь. Комбат выругался и сам пошел затворять дверь. В другое время это сделал бы дежурный телефонист. Этот телефонист - помню, фамилия его была Афонин - изо всех сил делал вид, что не слушает наш разговор, но время от времени не выдерживал и бросал любопытный взгляд то на полкового комиссара, то на меня и удивленно пожимал плечами.
- Поедете со мной, - решил полковой комиссар. - Разыщите в частях бойцов, умеющих танцевать. Подготовьте программу. Идите собирайтесь...
Он сказал: "Идите собирайтесь", а я продолжал сидеть, ошеломленный таким неожиданным поворотом дела.
- Корбут, ты что! - прикрикнул на меня комбат. - Тебе же приказали...
Да, да, мне приказали. Я балетмейстер, но я и солдат. Я солдат, но и балетмейстер.
Я вскочил. Пробормотал:
- Разрешите идти? - И направился к двери.
Когда артобстрел кончился, мы с полковым комиссаром двинулись в путь. Я впереди, комиссар за мной. Я шел быстро, высоко поднимая ноги, которые вязли в снегу. Комиссар старался не отставать, но я слышал, как тяжело он дышал.
Неожиданно над заливом послышался как бы щелчок и нарастающий вой летящей мины. Я раньше комиссара понял, что это мина, крикнул:
- Ложитесь!
И сам первый бросился в снег.
Мина разорвалась метрах в ста от нас, но осколки прошипели совсем близко.
Нам едва удалось пробежать метров двадцать, как правее нас одна за другой разорвались три мины. Один осколок уткнулся в снег прямо у наших ног.
Мы лежали рядом. Я слышал тяжелое дыхание полкового комиссара. Он повернулся ко мне и вдруг подмигнул. Как-то не по-военному подмигнул. Я воспринял это как установление доверительных отношений, снова подумал о задаче, которую он поставил передо мной, и, повернувшись к нему, заговорил быстро и горячо:
- Товарищ полковой комиссар, ничего не выйдет с танцами... Я твердо усвоил, что на войне все должно быть настоящим. И танцоры нужны настоящие, профессионалы. Не эрзацы. Со школой, с опытом. Иначе не получится передыха...
- Где я возьму вам профессионалов? - глухо спросил комиссар.
Я не знал. Я теперь знал, как выскакивать по тревоге на мороз, как половчей подхватить снаряд, как установить взрыватель, чтобы снаряд разорвался под желтым брюхом фашистского самолета. Знал, где лежит мой обмылок, мой котелок и ложка... Знал, как пыжевать орудие огромным шестом-банником...
Но полковой комиссар ждал ответа, и я, лежа рядом с ним на снегу, сказал:
- Может быть, в Ленинграде поискать... Там много коллективов.
- У вас родные в Ленинграде? - Полковой комиссар внимательно посмотрел на меня.
- Никого у меня нет... И дома нет - разбомбили.
Неподалеку грохнули две мины.
- Простите, - сказал комиссар. И через минуту: - Поедете в Ленинград. Найдете танцоров, каких вам надо.
3
На мне шинель, надетая поверх ватника, стеганые штаны, валенки, подшлемник. В кармане у меня командировочное предписание: пропуск в Ленинград. Я еду туда поездом. Маленьким поездом, удобным, чтобы уходить из-под обстрела. Паровоз и один вагон.
Я не был в родном городе полгода, но мне кажется, что прошла целая вечность. Эпоха! Эта страшная, бесконечно длинная эпоха превратила цветущий город в мертвые, ледяные Помпеи.
Кажется, но снег, а белый остывший пепел занес Невский проспект. Трамваи замерли. Ослепли. Онемели. Стали похожи на ископаемые существа, сохранившиеся в вечной мерзлоте.
Не верилось, что когда-то они пели на поворотах, звонили, издалека светили разноцветными огнями: у каждого маршрута свой цвет.
Наши дорогие "четверки", "девятки", "семерки". "Вы выходите у Пяти углов?", "Следующий Невский", "Кто выходит у Кирочной?". Но это было в ту далекую эпоху, которую теперь называют мирным временем.
Я иду по узкой тропке, проложенной в снежных завалах Невского проспекта. Мимо "Колизея", мимо "Художественного", мимо "Новостей дня", к "Титану". Эти кинотеатры как бы вехи моей жизни, здесь я смотрел "Путевку в жизнь", "Чапаева", "Дети капитана Гранта", выпуски хроники из Испании. Теперь экраны погасли. Нет афиш. Нет огней. А темные залы, вероятно, похожи на огромные склепы.
... - Куда вы шли? - вдруг спросила меня Галя, и ее широко раскрытые глаза взглянули на меня в упор. - Вы шли в Ленконцерт?
Но я покачал головой.
- Я шел к Тамаре. Прямо с вокзала к ней.
- Почему к Тамаре?
- Я любил ее, как младшую сестренку. Понимаешь?
- Понимаю, - отозвалась Галя, но глаза ее смотрели на меня настороженно, они чего-то ждали от меня, Галины глаза.
А я уже двинулся дальше по дороге своих воспоминаний. Временами мне казалось, что Галя не пошла за мной, отстала - слишком труден был этот путь.
По радио звучит метроном. Разрушает тягостное безмолвие. Может быть, это не метроном, а кто-то из ленинградцев приложил микрофон к сердцу и его удары слышит весь город? А может, это мое сердце звучит, сжимаясь от боли?
