Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия - Аврутин Евгений Александрович

Умный Светлицкий, не дожидаясь указания, отложил донос на бессовестного барышника и достал новый:

– «Об обнаружении в усадьбе статского советника Белецкого тайно прибывшей и тайно обретающейся там английской подданной».

– Лев Иванович? – майор наморщил лоб. – Наш лендлорд-англоман? Небось, был бы туркофилом, в его усадьбе кто-нибудь непременно изыскал бы гарем и тайную мечеть. Как думаешь, Светлицкий?

Конечно, Светлицкий мог бы по полному праву ответить переиначенной строкой Грибоедова: «В моих чинах не должно сметь своё суждение иметь». Но письмоводитель никогда не отказывал в помощи начальнику.

– Так и есть, ваше высокоблагородие. Но с другой стороны, Белецкий под негласным надзором состоит-с. Не суббота-с.

Соколов согласно кивнул – не суббота. В ящик, а дальше посмотрим.

«Почему я не могу запомнить рисунок на обоях?» – удивлялась Джейн несколько дней подряд.

А может, и не дней. Может, недель. Она не знала.

Она могла говорить. Она могла ненадолго встать и сделать несколько шагов, даже выходить из комнаты. Однако задуматься, что же с ней происходит, какой сегодня день недели, кто эти люди, заботящиеся о ней, она не могла.

Эти дни не были мучительны. Наоборот, Джейн постоянно казалось, будто она плавает в теплом море. Пусть со своими подводными волнами, от которых то горячо, то знобит. Но её поддерживают чьи-то надёжные руки, которые не дадут ей ни утонуть, ни простыть, ни обжечься. Она откроет рот (неужели в море можно пить?) и отхлебнёт какой-то кисло-сладкий, терпкий напиток, а чьи-то руки положат ей на лоб холодную ткань. А значит, можно улыбнуться и опять погрузиться в тёплое море.

В этом добром и заботливом мире пугали только сны. К сожалению, они не были кошмарами, от которых просыпаешься в страхе, зато потом понимаешь: все в порядке, этих кошмаров нет и не будет.

Наоборот, сны сами по себе как раз не пугали. Во сне Джейн путешествовала. Она плыла на корабле, правда, не понимая, кем считает её капитан: юнгой Джонни или мисс Джейн. Это было неважно, потому что капитан на её вопрос: «Мы ведь правда плывём в Севастополь?» – кивал и улыбался. «И мы правда успеем в Севастополь?» – спрашивала Джейн. Капитан улыбался опять.

Иногда Джейн ехала верхом – она так и не запомнила, кто её вёз: Мадам, из конюшни Освалдби-Холла, или Карри, из конюшни Рождествено. Пейзаж был один и тот же: огромное поле, а за спиной – лес. Волков можно было не бояться, и не потому даже, что лес она давно миновала. Рядом ехал кучер Данилыч, который, как оказалось, был совсем не страшный. Он не обижался на Джейн, повторявшую один и тот же вопрос: «Правда мы едем в Севастополь? Правда мы успеем в Севастополь?» Подобно капитану, он улыбался и кивал в ответ. И Джейн улыбалась: спасибо Лайонелу. Ведь он объяснил: в Севастополь можно и приплыть по морю, и приехать по суше.

Зато после каждого такого сна наступала минута тоскливой ясности: Джейн просыпалась и понимала – она по-прежнему никуда не плывёт и не скачет, а лежит в кровати. Но потом её накрывала новая волна горячего озноба, и она забывала недавнюю тоску.

Настоящим кошмаром оказался только один сон. На этот раз она добралась до Севастополя.

…Джейн идёт ложбиной, заросшей душистыми травами и цветами. Над головой чистое небо, но впереди слышен непрерывный гром и грохот и край неба затянут дымным облаком. Рядом нет проводника, и вообще, она не видит ни одного человека, но это ей и не нужно, она знает, куда идти.

Она идёт медленно, хотя и чувствует – могла бы идти быстрее. Она даже понимает – надо идти быстро. Но не может.

Ложбина кончилась. Впереди цель её путешествия: неказистый сарай, сложенный из каменных глыб, обмазанных глиной и покрытый тростником. Она знает – папа живёт здесь.

Джейн бежит к сараю. И останавливается в пяти шагах.

Из сарая выходит Счастливчик Джон. Он стоит на пороге и улыбается. Такой же улыбкой, как капитан на корабле или Данилыч в степи.

Джейн замирает на месте. Ей даже не страшно. Её переполняет тоскливая обида: почему? «Ведь я же спешила! Я торопилась!» Так же когда-то давно она и Лайонел подобрали птенца, выпавшего из гнёзда на старом вязе, кормили его, Лайонел пытался лечить по книге, сделали все, как надо. Птенец умер на другой день.

«Все правильно, ты спешила, – говорит ей улыбкой Счастливчик Джон. – Просто я тоже спешил. И успел чуть-чуть раньше. Мне повезло, вот и все».

«Нет, это неправда, – хочет крикнуть Джейн, – так не должно быть!»

Счастливчик Джон грустно вздыхает, хотя и улыбается по-прежнему.

«Разве так принято: маленькая девочка не верит взрослому? – безмолвно говорит он. – Пошли, ты все увидишь своими глазами».

Джейн не двигается. Она знает: если она увидит то, что ей хотят показать, самое страшное произойдёт наяву. Значит, надо убежать, а не удастся – крепко-крепко зажмуриться, ничего не увидеть, и все будет в порядке.

Но зажмуриться она не успевает. Её трогают за плечи, слева и справа. И она понимает: это дядя Генри и тётя Лиз.

– Девочка, разве тебе не говорили, что взрослых надо слушаться? – укоризненно произносит тётя Лиз. – Ты должна идти в сарай, тебя позвали.

– Запомни раз и навсегда, – строго говорит дядя Генри, – теперь этот сарай тоже является моей недвижимостью!

И только Счастливчик Джон по-прежнему молчит. Он молча подходит к Джейн, берет за руку и ведёт к сараю.

Проснувшись на этот раз, Джейн уже не смогла вернуться в прежнее тёплое марево, в котором перемешаны спокойствие, забота, надежда и смутная тревога. Она плакала до рассвета и заснула, лишь когда первый луч солнца проник в комнату. Но перед этим она разглядела обои и запомнила рисунок: синие лилии на красном фоне.

Очень долго Джейн узнавала только Сашу, точнее, его ласковый голос, еле скрывающий тревогу. Она что-то отвечала на его вопросы (даже не помнила что). Саша рассказывал какие-то новости, иногда начинал петь какой-то стих Байрона.

Джейн еле-еле разбирала эти слова, а когда поняла – рассмеялась (она ещё умела смеяться!). И вдруг сама принялась напевать:

То ли Саше понравилось, то ли он думал, так будет полезнее, но он начал подпевать незнакомую английскую песню. И этот странный дуэт повторялся изо дня в день: Саша для затравки пел несколько строк Байрона, Джейн улыбалась и отвечала своей песней.

Потом Джейн стала различать женщину, которая ухаживала за ней. Это и была та самая Марфуша, которой Саша предложил пропарить Джейн в бане, – бойкая, живая старушка.

Марфуша была не только сиделкой, но также ученицей и учительницей. Джейн помнила: ей уже не нужно говорить по-французски, а говорить по-русски она не могла. Однако Марфуша иногда понимала её просьбы на английском, иногда переспрашивала у Саши.

– Э дринк оф вотэ? Чего она хочет? Воды?

И, подавая кружку Джейн, говорила:

– Вода.

Джейн не помнила, отвечает или нет, но запоминала хотя бы часть слов. Иначе как объяснить, что однажды она спросила Марфушу про Катерину Михайловну, а та, поняв вопрос, рассказала (Джейн, конечно, не поняла).

– Катерина Михайловна – мирская заступница. Она и господам поможет, если беда, и мужику не откажет. Если какая неправда приключилась, надо скорей её искать. Мой племянник Васька в уезде в беду попал: приехал на телеге, напился, уснул, пробудился – оглобли-то пусты. Кто-то видел, говорит – цыгане увели. Он в табор, видит, вроде его кобыла, а вроде и не его – фараоново племя [59] так лошадь переменит, что хозяин не узнает. Васька в полицию, а там его в смешки да в шею. Загорюнился, хоть на себе тащи телегу. Вдруг видит: едет городом Катерина Михайловна со своим Данилычем. Он чуть не под копыта кинулся: выручайте, барыня, кроме вас никто не спасёт. Она поругала его, Данилыч кнутом погрозился, жаль, что не похлестал, дурака. Сказали ему: жди. Васька заснул на телеге, утром будит его цыганёнок, сам верхом и кобылу пригнал. «Бери!» – «Так не моя», – отвечает Васька. «Бери, пока дают. Баро [60] приказал тебя с именинами поздравить и кобылу подарить». Ну, Васька в зубы смотреть не стал, запряг, домой воротился. Старая, конечно, кобылка была, но три года ещё в оглоблях походила.