Первое имя - Ликстанов Иосиф Исаакович (читать полную версию книги txt) 📗

— Хорошо бы достать водолазный костюм и пойти по дну, как капитан Немо. Куда хочешь зайдешь и все посмотришь! — размечтался Вадик.

— Тише, болтушка, на берег высажу! — пригрозил сыну Колмогоров.

Начались Сто протоков, как железногорцы называли множество водяных тропинок, проложенных Потеряйкой, — таких узких, что с лодки можно было дотянуться до шершавых береговых скал.

Что-то дадут Сто протоков сегодня?.. Филипп Константинович стоит немного нагнувшись и вглядывается в воду. Почти незаметными движениями руки, отставленной в сторону, он отдает приказания своему напарнику, который шестом подталкивает лодку: «Медленнее… Немного правее… Еще медленнее. Стоп!»

Он оборачивается к мальчикам и молча показывает им за борт.

Что там? На что смотреть? На эти водоросли, почти сплошь застлавшие дно?.. Мальчики напрягают зрение до боли в глазах и ничего не видят. Водоросли шевелятся в струях течения, шевелятся тени водорослей на песке — и только. Но вдруг Паня вздрагивает. Среди водорослей с их равномерным движением он улавливает еще одно движение, тоже равномерное, но совсем особое. А в следующее мгновение Паня готов крикнуть: «Щука, щука!»

Длинная и узкая полосатая рыба, спящая среди водорослей, медленно поводит хвостом из стороны в сторону, и тень, лежащая на песке, повторяет каждое движение рыбы.

— Вижу, вижу! — шепчет Вадик. — Рыба-кит…

Тем временем Григорий Васильевич приостановил лодку, а Филипп Константинович навел острогу, приблизил ее к спящей щуке жальца остроги уже над самой щукой, так близко-близко…

«Ой, уйдет, уйдет!» — томится Паня.

Дальше все происходит молниеносно. На дне реки между водорослями рыжим облачком встает песок, взбитый заостроженной рыбой. Филипп Константинович выхватывает острогу с добычей из воды, и рыба хлещет воздух хвостом, обвивается вокруг остроги своим сильным телом. В руке Филиппе Константиновича топор. Рраз! — и, оглушенная ударом обуха по голове, тяжелая рыбина звучно шлепается на дно лодки.

— Ура! — вскрикивает Вадик и зажимает рот ладонью.

— Счет открыт, Григорий Васильевич, — сообщает Колмогоров. — Ваша очередь!

Он старается говорить равнодушно, будто ничего особенного не произошло, но в его голосе звучит задор, вызов.

— Попытаю и я счастья, — отвечает Пестов, меняясь местами со своим соперником и передавая ему шест.

Он тоже говорит спокойно, но это притворное спокойствие, сквозь которое явственно проступает разбуженная ловецкая ревность.

Нетерпеливо ждет исхода поединка Паня и свирепо шипит на Вадика, когда тот начинает болтать. Хочется, чтобы батька добыл щуку во всяком случае не меньшую, чем Колмогоровская.

— Сыграли вничью! — с торжеством восклицает Григорий Васильевич, бросая на дно лодки свою добычу. — Чем наша хуже вашей?

Изловчившись, Паня хватает рыбу под жабры.

— Ага, попалась, которая кусалась! — радуется он.

Огромной, тяжелой кажется ему рыба, добытая отцом. Просто бревно, а не щука!

Потом начинается самое прекрасное.

В руках у Пани холодный шест, доверенный ему старшими. Этим шестом он «пихается», то-есть толкает долбленку вперед и подводит ее к добыче. Спешить и небрежничать нельзя: поспешишь, нашумишь — спугнешь рыбу. Преисполненный чувства ответственности, он осторожно-осторожно жмет концом шеста в дно реки я, прикусив язык, ловит каждый жест рыбаков.

— Ух, холодно! Пар изо рта, как зимой… Пест, держи шест, — в рифму говорит Вадик, выбивая зубами меткую дробь. Он ныряет под тулупы, предусмотрительно захваченные рыбаками, и начинает соблазнять Паню: — Ох, и тепло! Тебе не завидно?

Стоило ехать на рыбалку, чтобы забраться под тулупы! Паня не удостаивает Вадика ответом. Он смотрит, смотрит… Позади и по сторонам видны скалы и могучие сосны, освещенные огнем, пылающим на носу лодки, а впереди нет ничего, кроме фигур рыбаков, словно вырезанных из черной бумаги и обведенных узкой красной каймой. И потрескивает смолье да шипят угольки, падающие в воду: пшик! пшик!

Проток огибает скалу.

На воду лег багряный отблеск, стал сгущаться, вытягиваться. Пурпурная черта пробежала по черному контуру скалы, и наперерез выплыла другая долбленка с двумя огнями. Один пылал на железной козе, а другой — ярким отражением в воде. На этой лодке тоже были два ловца с острогами.

«Взрывник Антонов с братом-механиком. А пихается Лёнька», — узнал их Паня.

Рыбаки разминулись, не окликнув друг друга, и снова кажется, что есть лишь одна лодка в мире, бесшумно плывущая по извилистому протоку.

— Устал, помощник? Отправляйся к отцу.

Филипп Константинович берет у Пани шест, и наступает блаженная, страшная минута.

Из рук отца Паня получает острогу и крепко сжимает гладкое холодное древко. Отец ставит Паню у борта, заменяет пилотку на его голове своей кепкой и надвигает козырек пониже, чтобы огонь не слепил глаза.

Того и гляди, этот сон рассеется: и пламя, бросающее искры в темноту, и волнистый розовый песок на дне протока в невидимой воде, и тревожное счастье. Паня вглядывается в воду, а там ничего, ничего нет. Затонувшая ветка… Узкое ребро подводного камня… А это, это? Почему отец показывает рукой вниз, за борт? Неужели Паня не ошибся и действительно увидел… Что? Почти ничего — полосатую, едва приметную черточку среди водорослей. Щука! Ну да, щука! Шевелится ее хвост, и шевелится ее тень, лежащая на песке. Теперь Паня видит всё-всё…

— Подводи! — чуть слышно говорят отец.

Легко сказать, да как сделать! Паня опускает острогу в воду, и острога будто ломается. Вся часть остроги, ушедшая в воду, отгибается в сторону, смотрит мимо щуки. Но, конечно, юный ловец на практике знаком с физическим законом преломления лучей в воде. Сжав челюсти, он борется с этим проказливым законом, подтягивает острогу ближе к себе, одновременно приближая ее к щуке, и… замирает, испуганный дрожью и бессилием своей руки. Только что острые жальца были так далеко от рыбы, а теперь почти касаются ее, и добыча сию минуту сорвется, уйдет из-под самого носа…

— Удар! — взмахивает рукой отец.

На миг Паню охватывает острое отчаяние. Ни за что не попасть ему в эту почти незримую цель, потому что дрожит рука и не слушается ее острога… Но это мгновение уже прошло. Кажется, что кто-то другой, ловкий и сильный, собрав внимание и волю в одну точку, быстро наносит удар.

— Как? — спрашивает Колмогоров.

Разве Паня знает — как! Он ничего не соображает, но, вернее всего, он промахнулся и опозорился. Острога не сопротивляется его руке, она лишь едва ощутимо вздрагивает.

— Ну, герой, с первого удара в ловцы вышел! — хвалит отец.

Сдерживая вопль восторга, Паня рассматривает щуренка, обвившегося вокруг железок остроги.

— Попался, который кусался! — шепчет он.

Кончилось смольё, погасли в воде последние угольки, и темнота бесшумно, мягко навалилась на лодку. Глаза вскоре привыкли к ней и вновь увидели причудливые скалы, сосны на берегу и все звезды, даже самые маленькие, соткавшие в небе серебряный мерцающий покров. Зато вода стала черной-черной, и её густо населили синие огоньки.

Под тулупом, в тепле, безмятежно, посапывает Вадик.

— Вадька! — толкает его Паня. — Я щуренка заострожил и еще два раза ударил, чуть не попал… Ну, Вадька, слышишь?

— Мм… чего ты толкаешься? — огорченно вздыхает Вадик.

Спит Вадька, спит, и не с кем поделиться радостью. Ее так много, что все кажется замечательным: и свежий клюквенный запах овчины, напоминающий о морозной зиме, и тихая песня отца, сидящего на веслах, и даже мирное посапывание Вадика. А Паня не спит, и еще не спит, и опять-таки не спит, и никогда не заснет, чтобы не расстаться с ощущением своей невероятной удачи.

У костра

Мальчики одновременно выставили головы из-под тулупов.

Разбудила их своим лаем собака, положившая лапы на неподвижный борт долбленки.

— Трезор!.. Это же Трезор Борисова от Тирана и Магмы, — сказал Вадик, знавший родословные всех охотничьих собак на Железной Горе. — Смотри, Панька, сколько костров! Весь берег в кострах.