Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Ефетов Марк Симович (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации txt) 📗
Братья уехали. Ушли домой Регина Михайловна с сыном.
Борис отвёл самосвал на автобазу и, придя к себе в общежитие, долго перечитывал три письма отца, которые привёз с собой в Новгород. Он читал их уже не раз с того дня, когда сел в новгородский поезд. Он думал, что знает письма почти наизусть. Но только в этот вечер он как бы поговорил с отцом, почувствовал, как отец любил его, Бориса.
И как же ему захотелось узнать всё-всё об отце! Вот нашёлся же патрончик Убийволка. Почему же нет, ничего нет отцовского? А может быть, завтра у Бочина всё выяснится, всё раскроется? Пока можно только спать. Ни военкомат, ни музей ночью не работают. Справок наводить негде.
Но спал Борис в ту ночь плохо.
ВЕЛИКОНОС
Наутро ветер разгулялся по Волхову и Ильменю. Вода стала грязно-коричневой, с белыми гребешками пены. Моросило с самой ночи. Это был не дождь, а какая-то водяная пыль. Пыль эта так расквасила карьер, что ливень его не брал. Недаром, видно, говорят: капля камень точит. Водяная пыль, казалось, стояла на всём свете. Она заслоняла собой землю, небо и озеро.
Один только день Борис не работал в карьере, и показался он ему совсем непривычно чужим. Может быть, так оно было потому, что вчера здесь работали сапёры: кое-где из земли торчали палочки, на которых недавно ещё были красные флажки; землю прорезали новые дороги, сделанные за несколько часов военными. После работы сапёров в непривычных местах остались горы вынутой земли и какие-то ямы и траншеи.
В этот день Борису трудно было работать. На поворотах заносило, а на прямой, чуть только он выключал сцепление, машина начинала вилять — того и гляди, развернётся поперёк шоссе, как в тот день, когда он торопился на карьер с Женькой и лейтенантом Калягой.
С каждой поездкой становилось всё тяжелее и тяжелее.
Мелкая сетка дождя закрывала видимость, и машину приходилось вести почти вслепую: справа и слева водяной туман, а впереди видно на несколько метров в полукруге, что отмахал на ветровом стекле «дворник».
Ещё и полсмены не прошло, а Борис уже взмок — чувствовал, что рубаха прилипает к лопаткам, а щёки горят, как на солнце.
К концу дня он совсем умаялся.
Но эта усталость, знакомая только шофёру в такой вот сырой день, когда дорога превращается в болото, чем-то радовала Бориса. Напряжение, которое требовала от него работа, в то же время избавляло его от мыслей. Нет, он не мог ни на минуту отвлечься в сторону, вспомнить находку в карьере, пластмассовый патрончик Убийволка. Мыслям этим теперь не было места в голове. Вести машину было так сложно, что думалось только о дороге:
— Не выключай сцепления!
— Выворачивай, выворачивай баранку!
— Тормози легче!
— Держи, держи машину — сползёт в кювет!
— Трогай врастяжку, осторожненько…
И так всё время.
Тяжела бывает шофёрская доля — так тяжела, что не сравнить её ни с какой работой. И это же вождение машины бывает такой радостью, такой лёгкостью, когда летит под колёса лента дороги, бьёт ветер в стекло, мчишься, как на ковре-самолёте.
Бом-бом, бом-бом! — ударили в рельс, и впервые, пожалуй, за все месяцы работы на карьере Борис воспринял этот звон, как радостную музыку. Он спрыгнул с подножки самосвала прямо в вязкую землю и, не разбирая дороги — лужи так лужи, — затопал в дощатую будку, отметить путёвку. При этом он думал о том, как бы скорее успеть домой — помыться, переодеться, забежать на вечерний приём в военкомат — и сразу же к Бочину. Нет, это не может быть совпадением. Убийволк, наверно, из этой же части, где служил его отец. Найти бы его родных, письма этого Убийволка, его однополчан.
Не прошло и десяти минут с тех пор, как зазвенел рельс, а Борис шёл уже обратно к выходу с карьера, сразу опустевшего и без людей ставшего какой-то мрачной и тёмной ямой.
В тот день на правой ноге он ощущал сбившуюся портянку. Но в горячке работы всё откладывал остановку, чтобы разуться и переменить портянку, натёршую уже пятку. А теперь остановился у брошенной резиновой покрышки, распоротой по брюху, и принялся стаскивать сапог.
До чего же иногда хорошо бывает от простого, кажется, дела: избавить ногу от тесной обуви! Ох, как хорошо! Теперь скорее домой — бегом, чтобы нагнать эти потерянные минуты. Борис побежал, стараясь сохранить равновесие на раскисшей, скользкой земле. И вдруг:
— То-о-ва-а-рищ Сергиенко-о!
Что это? Или почудилось ему? Ведь в карьере никого нет. Прозвенел рельс, и всех как ветром сдуло.
Борис быстро обернулся и крикнул:
— Эге-гей!
«Эй!» — ответило эхо.
И снова издалека голос, зовущий Сергиенко.
Борис пошёл обратно в карьер. Он шёл напрямик на голос, и ноги вязли в липкой земле. Вытаскивать их было тяжело — того и гляди, сапог в грязи останется.
У крутого подъёма, который вёл из котлована на дорогу, что-то чернело. Тучи висели так низко, что было сумрачно, как поздним вечером. В этой темноте не разобрать было, животное там или машина. Но вдруг совсем рядом вынырнул из темноты человек. Он шёл, так же вытаскивая поочерёдно ноги, словно к каждому сапогу было привешено по гире.
— Товарищ Сергиенко, пособите!
Перед Борисом стоял совсем молодой парень с румяно-белым лицом и взмокшими от пота жёлтыми волосами.
— Откуда ты взялся? — спросил Борис.
— Со второй автобазы. Великонос, значит, моё фамилие.
— Ну, а сюда, на карьер, чего нос сунул? К нам со второй не ездят.
— Не ездят, товарищ Сергиенко, не ездят. Вы только не серчайте, я всё расскажу. У нас завтра экзамен на права. Курсы там у нас водительские. Я курсант, значит. В техникум держал — тю! На слесаря хотел, разряд получить, — не вытянул. А тут, значит, завтра вождение. Все наши ребята говорят, значит…
— Ты погоди, погоди, нос! Зарядил своё «значит» и «значит»! В карьер-то ты как попал?
— Я ж говорю: ребята говорят, значит, что экзаменовать будут на этой дороге и, самое главное, значит, спуск в карьер и подъём. Сделаешь — получай водительские права. Завтра на работу, двадцатого получка. А забуксуешь — двойка.
— Тю, значит? — спросил Борис.
— Тю, — улыбнулся парень. — Помогите, товарищ Сергиенко. Забуксовал.
— А ты откуда меня знаешь? — спросил Борис.
— Да у нас на курсах все вас знают. Вы же на доске Почёта в автотресте. А мы там занимаемся вечерами.
— Ну, пошли, значит, — сказал Борис. — Поглядим, как ты там забуксовал.
При этом он подумал: «Тут дела на четверть часа, не больше. В военкомат и к Бочину успею вполне».
Машина Великоноса стояла как-то боком, словно пьяный, прислонившийся к забору. Правые колёса по ступицы были в жирной земле.
Борис достал из-под сиденья застрявшей машины лопату и начал энергично копать жидкую землю.
— А ты, — сказал он парнишке, — наломай веток. Только молодые деревца не трожь. Кустарник, и тот, что похуже.
Потом они вдвоём работали так, что рубахи прилипли к телу, и уже не разобрать было, где пот, а где дождь.
Темнота сгустилась совсем, и отблеск фар сверкал теперь на мокрой земле, будто не земля это была, не грязь, а уголь антрацит.
Борис всё-таки выпрямил машину, вывел её на дорогу и тут только облегчённо вздохнул.
— Спасибо, товарищ Сергиенко, — сказал Великонос. — Подвинься теперь — поедем. Я, значит, поведу.
— Никуда ты не поведёшь. — Борис захлопнул дверцы кабины. — Становись на подножку и смотри на повороте — там очень круто и скользко. Когда выведу на шоссе, дам баранку, а пока сам поведу. Тут опасно. Можно сорваться.
— Да не… — начал было Великонос и осекся. Он посмотрел на Сергиенко и понял, что тот из тех людей, что два раза одно и то же не говорят и решений своих не меняют.
И вот они поехали вверх к шоссейной дороге, которая вела из карьера в город. Теперь Борис сидел в кабине совсем по-другому, весь напряжённый, стиснув челюсти, сжимая волнистый круг руля. А Великонос держался одной ногой на подножке, другая была на весу, и кричал в дверцу с опущенным стеклом:
