Бывают дети-зигзаги - Гроссман Давид (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
Мы прошли первую железную дверь. Вторую. И одновременно поняли: что-то не так. Переглянулись. Охранника за столиком не было. Феликс сделал шаг назад. Прижался к стене. Глаза у него сузились, как у дикого зверя, а губы побелели.
— Попались, — шепнул он, и лицо его исказилось гневом: как же он мог так опростоволоситься? — Ла-драку! Поймали Феликса!
Он все сильней прижимался к стене, точно надеясь пройти сквозь нее. Глаза забегали, на лбу выступила капля пота. Он был в панике: пути к бегству отрезаны.
На лестнице показалось дуло пистолета. Времени на раздумья не было. Все теперь зависело от моего профессионализма и моей реакции. Я тоже достал пистолет — пистолет своей матери. Одним движением взвел курок. Расставил ноги пошире, для устойчивости. Оперся правой рукой на левую. Поднес пистолет к глазу. На это ушло менее секунды. Не зря я столько времени тренировался. Я ни о чем не думал. «Не думать — действовать! — Так учил меня отец. — Инстинкт выручит тебя. Оружие к бою!» Я зажмурил левый глаз, а правым взглянул чуть выше дула.
Он спускался по лестнице очень осторожно, медленно, стараясь не выдать себя. По этим движениям я понял, что имею дело с профессионалом. Но страха не было. Тысячи часов, проведенные с отцом на полигоне, готовили меня именно к такой минуте. Палец мой лег на курок.
За пистолетом показалась рука.
Грубая, загорелая.
И лицо. Широкое, с крупными чертами.
И все тело, крепкое и приземистое, без шеи — голова лежит прямо на плечах.
— Не двигаться! Полиция! Глик, два шага вправо. Нуну, брось пистолет.
Отец был небрит и черен от усталости.
ГЛАВА 29
…И ПОСМОТРИМ, БЫВАЮТ ЛИ НА СВЕТЕ ЧУДЕСА
И что теперь?
«Не думать! Огонь! Тот, кто выстрелил первым, расскажет об этом внукам!» Так он меня учил. Но ведь внук здесь я! «Положись на свои инстинкты!» Но какие именно инстинкты он имел в виду? Профессиональные или сыновьи? Или внучьи? Внуческие…
— Нуну, брось пистолет, — снова велел мне отец чересчур спокойным голосом.
Пистолет в его руке дрожал. Впрочем, в моей тоже. И вдруг отец изменился в лице. Разглядел, что за пистолет я держу в руке.
Женский пистолетик, украшенный перламутром.
Уже стрелявший в него.
Изменивший его жизнь.
И я увидел, как память, вырвавшись из прошлого, ударила в него, и на долю секунды он снова оказался там, на шоколадной фабрике. Он уже не видел меня: ее пистолет снова целился в него, и в мире не было никого, кроме них двоих. Я тоже не мог совладать с дрожью в пальцах, и оба пистолета описывали круги, танцевали один перед другим какой-то змеиный танец.
— Брось пистолет, чертова кукла! — выкрикнул он в отчаянии, умоляюще.
Но я не бросил.
И по сей день мне трудно вспоминать об этой минуте. Но чем старше я становлюсь, тем меньше думаю о себе в ту минуту и тем больше — об отце. О том, каково было ему видеть, что в него целится собственный сын. Словно все годы, проведенные с ним, и все, что он вложил в меня, — все исчезло, перестало существовать, как только я взял в руки ее оружие.
Словно она ранила его дважды.
— Ладно, па, — шепнул я. — Не бойся. Я не буду стрелять.
— Медленно опусти пистолет, не волнуйся… Теперь брось его.
— Ладно. — Я медленно опустил дуло. И замер. — А что будет с Феликсом?
— Глик отправится туда, где ему самое место. В тюрьму.
— Нет. — Я снова поднял пистолет. — Я не согласен.
— Ты — что?!
Я узнал это его выражение лица. Он покраснел, прищурился, и между бровями обозначился угрожающий восклицательный знак.
— Я не согласен. Дай ему уйти.
— Нуну, не сходи с ума! Брось пистолет! Ну?
— Не брошу. Сначала пообещай, что отпустишь его.
Лицо его исказил гнев:
— Он похитил тебя! Это ты понимаешь?
— Он меня не похищал.
— Замолчи!
— Если ты не отпустишь его… — начал я, и багровый туман заполнил мою голову.
— То что? Что ты сделаешь? — с издевкой спросил отец, покачав пистолетом.
— Я… Я выстрелю!
— В кого? — спросили хором отец и Феликс.
— В… в него! В Феликса! — вдруг нашел я ответ.
— Не понимаю, — сказал мой отец. — Ты его застрелишь? Ты знаешь, что он твой дед?
— Мне все равно! Мне плевать! И на него, и на тебя! Оставьте меня в покое! Отпусти его, не то я в него выстрелю!
Туман в моей голове становился все гуще. От переживаний последних дней кружилась голова. Выстрелю. В Феликса. В себя. В отца. Всех застрелю. Устрою побоище. Уничтожу целое семейство. Покончу с собой и убегу. Буду бороться с добром и злом. Буду за гранью добра и зла!
Я кричал, я выплевывал осколки предложений, я бил ногой о стену и железную дверь. Извержение вулкана Файерберг! И еще я хотел, чтобы отец увидел, что я действительно могу взорваться. Чтобы понял, как я опасен в гневе.
Не знаю, долго ли я буйствовал, но, как только я начал играть на публику — в лице отца, — в глубине души я сразу успокоился. Может, именно это имела в виду Лола, когда говорила: «Тот, кто долго играет чувствами других, теряет наконец собственные»?
— Погоди, — прорвался отец сквозь эти театральные страсти, — почему ты говоришь, что он тебя не похищал?
Голос у него был уже менее уверенным. Что, спектакль удался?
— Потому что это правда! — Я снова топнул ногой, на этот раз спокойнее, проявляя готовность к переговорам. — Я сам пошел за ним!
— Но почему? Объясни!
— Потому что я зашел не в то купе. Вы сами придумали эту игру!
Отец заморгал:
— А он что делал в поезде? — И указал пистолетом на Феликса.
Феликс, который все это время стоял пригнувшись, будто застыл при попытке к бегству, сейчас расслабился, пригладил рукой волосы и ласково улыбнулся моему отцу:
— Какая проблема, господин отец? Я хотел смотреть на него. Чем плохо, он разве не мой внук?
И когда он улыбнулся и широким жестом указал на меня, будто предъявляя собственное творение, я вдруг ужаснулся: как он за эти два с половиной дня сумел изменить меня и отдалить от отца! И похоже, в этом состояла его великая месть.
Эта догадка пригвоздила меня к месту. Потому что если это правда, то это чудовищно! Что он сделал со мной? Использовал меня против моего же отца? Но с другой стороны, если бы он меня не похитил, я никогда не услышал бы собственной истории, истории Зоары, и не получил бы от нее подарка. А с третьей стороны — даже если он и начал все это мероприятие, чтобы досадить отцу, под конец он стал мне настоящим другом. Даже больше — настоящим дедом.
Отец изо всех сил стукнул кулаком о стену:
— Даже и не мечтай о том, что он твой! Ты его больше не увидишь и не смей приближаться к нему! Ни ты, ни твоя ведьма, которая устраивает там сцены с обмороком!
— Лола — моя бабушка! — обиделся я.
— А, так ты уже все знаешь? Эти двое уже все тебе рассказали.
— Да, рассказали. И про маму. И про тебя. Но не волнуйся, это ничего не меняет.
— Да, нехорошо. — Отец опустил одновременно и голову, и пистолет. — Я не хотел, чтобы ты знал. Рано тебе еще.
Весь его гнев испарился. Он сел на ступеньки, положив пистолет на колени, обхватив руками голову. А я вглядывался в него, искал в нем молодого парня, карабкавшегося на подъемный кран, парня, чуть не утонувшего в резервуаре с шоколадом, парня, приезжавшего к Зоаре в тюрьму, построившего ей дворец на Лунной горе, искал своего отца, который сам принял меня, когда я родился, и сам перерезал пуповину.
Искал и не находил.
Лицо у отца было непроницаемым, он как будто задался целью ни за что не дать воспоминаниям выбраться наружу, и ему это удалось: и тогда, и впоследствии. Когда я был помоложе, они еще бурлили в нем, кипели, как лава. Теперь же я ничего не чуял. А жаль.
Я видел перед собой лишь полицейского, профессионала, человека, который все двенадцать лет, минувшие после смерти Зоары, упрекал себя в том, что полюбил преступницу, поддался ей и отправился вместе с ней за границу законов, принятых среди нормальных людей. Человека, который отказывался простить себе эту ошибку — то, что он считал ошибкой, — и в наказание отнимал у себя все, что могло принести ему радость и утешение.
