Неприкосновенный запас - Яковлев Юрий Яковлевич (чтение книг .TXT) 📗
Мы выступаем в жерле огромной печи для обжига кирпича. Часть жерла зрительный зал, часть - сцена.
До начала выступления наши дорогие зрители - бойцы потрудились: расчистили от битого кирпича "сцену" и соорудили для себя места в "зрительном зале" все из того же кирпича.
Дядя Паша пробежал своими сухими пальцами по клавишам баяна, и... "тачанка" вылетела из темного тоннеля под закоптелые своды, зазвучали дружные щелчки каблуков. Мазутовые светильники горели чадящим пламенем. Света было мало, на лицах танцующих ребят играли слабые блики, и пахло дымом. Получился какой-то танец огнепоклонников. Когда зрители захлопали, я вышел наружу, на солнышко. И пошел вдоль стен завода.
За моей спиной послышались голоса. Эти голоса долетели до меня из пролома стены. Я сразу узнал высокий голос Вадика и голос Тамары, чуть с хрипотцой.
- Тебе не холодно? - спрашивал голос Вадика.
- Не-ет.
- Что же ты дрожишь?
- Мы далеко забежали. Надо возвращаться.
- Подожди... А теперь тебе тепло?
Я не слышал, что ответила Тамара. И на некоторое время голоса стихли.
- Твои волосы пахнут шиповником, - вновь послышался голос Вадика.
- Вадик, ведь я блокадная девчонка. Я же тебе не нравлюсь.
- Молчи! - отозвался голос Вадика. - Давай здесь остановимся, никуда не пойдем. Будем жить в пещере.
- Как Том и Бекки? - в тон ему спросил голос Тамары. - Ничего у нас не выйдет. Война.
- Ты боишься обстрела?
- Когда ты со мной, я ничего не боюсь, - был ответ.
И снова тихо.
- Мы никогда с тобой не расстанемся? - спросил Вадик.
- Никогда, - ответила Тамара. - Ты любишь меня? Верно?
- Верно, - не раздумывая, ответил Вадик.
- Я думала, нельзя полюбить блокадную девчонку, потому что в ней что-то оборвалось, увяло.
- Глупости! Это тебе кто-то наговорил глупости. Мы будем вместе с тобой танцевать всю жизнь. Это же здорово - танцевать вместе.
- Здорово! - согласилась Тамара.
- А почему твои волосы пахнут шиповником?
- Не знаю.
Я стоял спиной к пролому, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своего присутствия. Потом я услышал хруст щебенки под ногами. Оглянулся. Передо мной стояла Тамара. На фоне закоптелой стены она казалась тоненькой и хрупкой. Глаза ее странно блестели, словно излучали свет. Она вопросительно смотрела на меня - слышал я или нет? Я вдруг тоже почувствовал запах шиповника. К этому запаху примешивался запах дыма.
- Борис... Владимирович... - Она, вероятно, хотела спросить, слышал ли я их разговор, но вместо этого заговорила совсем о другом: - У меня не получается финал. Вы заметили?
Я покачал головой.
- По-моему, все было в порядке, только мешали, наверное, осколки кирпича.
- Поэтому и финал не получился... Я споткнулась.
- Не беда, чадо мое. Просто тебе никогда не приходилось выступать в печах. Когда-нибудь станешь солисткой балета, будешь вспоминать эту печь.
- Буду, - согласилась Тамара. - Столько придется вспоминать, как бедная память выдержит.
И тут наши глаза встретились, и она поняла, что я все слышал.
Она смотрит с вызовом, который скрывает смущение. А лицо горит. Но это может быть от танца, а может быть... Я чувствую, что должен помочь ей.
- Посмотри, - говорю, - какой шиповник.
И я подвел ее к кусту, который цвел в полную силу, словно рядом с ним не рвались снаряды, не летели осколки кирпича, не полыхало пламя.
- Я чувствовала, что здесь где-то рядом шиповник, - сказала Тамара, но подумала, что чудится... Странный запах, с горчинкой.
- Это примешивается запах гари, - произнес я.
Она вскинула глаза и испытующе посмотрела на меня: может быть, я все же ничего не слышал? Но тут же поняла, что не мог я не слышать, ведь стоял рядом.
- У нас на даче в Тарховке рос шиповник, - сказала она, лишь бы что-нибудь говорить. - Колючий.
- Этот тоже колючий, ведь на войне всем надо защищаться, даже цветку.
- Но тогда не было войны. А колючки были.
В это время к нам подбежал молоденький красноармеец.
- Товарищ лейтенант! - Он ткнул себя пятерней в висок. - Надо срочно эвакуироваться, сейчас немцы начнут обстрел. Не дает им этот заводик покоя...
И мы заторопились к своим.
2
Нет, Галя, это были не простые ребята. До того как попасть к нам, они в кровь стирали руки и надрывали неокрепшие спины на оборонительных работах, зимовали в нетопленых квартирах и, когда у них на руках умирал кто-то из близких, копили хлеб - отрывали от своих блокадных 125 граммов! - чтобы заплатить хлебом - золотой валютой блокады - за гроб. Они не прятались по тревоге в бомбоубежище, потому что презирали смерть, и перебегали улицу под артобстрелом: была - не была! Они становились санитарами и бойцами групп самозащиты. Они тушили зажигалки, хватали их длинными щипцами и в бочку с водой - ш-ш-ш!.. Голод... Дистрофия... Утрата интереса к жизни. Они стали забывать, что такое электричество, телефон, водопровод. Как в страшном фантастическом романе, мои ребята перенеслись из эпохи первых Дворцов пионеров в ледяную блокадную Помпею, но не слились с мраком, не задохнулись жутким холодом - преодолели боль, одиночество, режущий голод. И теперь они живы! Они сыты. Они набрались сил. У них гимнастерки с петлицами защитного цвета. А на петлицах маленькие золотые лиры, поскольку эмблему военных артистов балета еще не придумали. Они учатся стрелять из автомата ППШ, носят на ремнях трофейные финки. И мне порой кажется, что они не молоденькие салажата, а бывалые, прошедшие огонь и воду бойцы.
Сами того не понимая, они - танцевальная группа политотдела - стали необходимы армии. И хриплые голоса командиров, которые в трубки полевых аппаратов орали: "Подбросьте огурцов!" - то есть снарядов, те же голоса просили: "Пришлите юных танцоров! Надо поднять у ребят дух!" - "Каких вам танцоров, немец от вас в трехстах метрах!" - "Мы отвлечем немцев на фланге! Это уж наша забота! Ни один волосок не упадет с головы ребят..."
Мы не отказывались. Не жаловались на усталость. Собирались по тревоге - и в путь. Правда, мои ребята еще не научились отвечать "Есть!" или "Слушаюсь!", а говорили по-граждански: "Хорошо!" Но приказ выполняли по-военному. По-фронтовому!
