Неприкосновенный запас - Яковлев Юрий Яковлевич (чтение книг .TXT) 📗
Я прячу записку во внутренний карман пиджака, как когда-то прятал в левый карман гимнастерки с клапаном и пуговицей.
Когда два человека страдают, это объединяет их, сближает. А если один ранен, выбит из седла, закован в гипсовую броню, а другой цел и невредим? Мне казалось, что Тамара лежит на берегу, а меня относит течением все дальше. Но я боролся, я греб против течения. Не терял ее из виду. И как только позволяла служба, я спешил во Дворец пионеров, обращенный в госпиталь.
- Борис, когда я встану на ноги, вы возьмете меня в группу хотя бы... костюмером?
- Возьму! - уверенно отвечал я. - Мы не можем без тебя.
- А жить нам суждено, - сказала Тамара и в первый раз улыбнулась. В первый раз с того страшного дня, когда все это случилось.
А жить нам суждено! И мы жили. Ходить надо уметь, ходить надо любить! Мы понесли потери, но жили, боролись. Танцевали.
- Танец хромает без Тамары, - сказал однажды Вадик. - Следует изменить рисунок танца. Я могу показать, как надо, но нужны репетиции.
- Не будет репетиций! Нет времени! - сухо сказал я.
- Хорошо, - пробормотал Вадик.
Он все же изменил танец без репетиций, без моего вмешательства. Сам. В его измененном танце он танцевал за двоих: и за возницу, и за пулеметчика. Здорово у него получалось. Глубокий выпад влево, глубокий выпад вправо. Все хвалили его, я молчал.
- Разве плохо? - спросил у меня Вадик.
- Хорошо, - ответил я. - Здорово! Ты, Вадик, настоящий талант... Только ты быстро утешился. Быстро привык танцевать без Тамары.
Вадик пожал плечами.
Он не мог понять, в чем его вина. Он, яблочко зеленое, не дозрел до понимания. Еще не прошла детская легкость в его отношениях к людям. Не окрепли косточки, гнулись. Я сердился на Вадика. Сердился на себя, что, будучи киндерлейтенантом, не проявляю достаточно мудрости, не по-взрослому прямолинеен. Но все, что было связано с Тамарой, больно задевало меня и выводило из равновесия.
...А дяде Паше выдали новый баян.
- Решением Военного совета армии за мужество, проявленное в бою за плацдарм, боец балетной группы при политотделе Самсонова Тамара Дмитриевна награждается орденом Красной Звезды.
Полковой комиссар Васильев в халате, накинутом на плечи, как плащ-палатка, стоял перед Тамариной койкой, и на ладони у него лежала тяжелая темно-вишневая звезда. Он как бы взвешивал награду перед тем, как вручить ее.
Тамара сидела на подушках в сереньком больничном халате и болезненно щурилась от волнения. Она вся подалась вперед, словно в следующее мгновение откинет одеяло, и встанет, и вырвется из гипсового плена.
Полковой комиссар подошел к ней ближе и прикрепил орден к отвороту серого халата.
- Не вешай нос, дочка! - доверительно сказал он. - Ты еще станцуешь!
- Я еще станцую, - отозвалась Тамара. - Хотите, сейчас станцую?
И не успел удивленный комиссар ответить, как за его спиной раздался перебор баяна. Это дядя Паша, как добрый призрак, возник в дверях палаты, приглашая свою маленькую подругу к танцу. И Тамара начала танцевать. Нет, она не поднялась с постели, потому что чудес не бывает. Тело девушки было неподвижно, танцевали руки, плечи, волосы, глаза.
Ее лицо преобразилось, и на нем появился отблеск жизни. Руки разлетались в стороны, взмывали вверх и тихо приземлялись на одеяло. И столько было в них птичьей легкости, и так прекрасен был их полет, что мы, находившиеся в палате, забыли, что девочка танцует, сидя на койке. А бубен, маленькое ручное солнце, сиял над всей палатой, над зимним городом, только что освобожденным от блокады.
Когда все направились к выходу, Тамара тихо позвала меня:
- Борис, подождите.
Я задержался.
- Сядьте.
Я сел на край постели.
- Если вы не спешите, то побудьте...
- Я не спешу.
- Хорошо, что вы со мной... остались. Мне сейчас трудно быть одной. Такая нечаянная радость. Я давно не делилась с вами радостью. Правда?
- Время такое, - сказал я. - Больше горя, чем радости.
- Но сегодня радость. Правда?
- Правда. Я тебя поздравляю, Тамара. Я горжусь тобой... Я бы, наверное, не смог так. Я всего-навсего киндерлейтенант.
- Нет, - уверенно сказала Тамара. - Вы бы смогли. Я точно знаю. Это из-за нас вы всегда должны быть на месте... Вы спасли нас в первую блокадную зиму. Вытащили полуживых, поставили на ноги. Если бы не вы, ничего бы не было.
- Что ты, Тамара! Не я, так другой.
- Другого нет. Вы один.
Она смотрела на меня, и глаза ее горели. В них светилась радость, которая так давно не загоралась. И вдруг она сказала:
- Наклонитесь ко мне.
И когда я наклонился, она поцеловала меня. Крепко. Горячо. И от ее волос запахло шиповником. Сладким шиповником и горьким дымом. Этот запах, родной щемящий запах, теперь принадлежал мне.
Мы с Галей спускаемся по большой мраморной лестнице Дворца пионеров. Навстречу нам бегут ребята. Куда-то опаздывают, обволакивают нас своим бурным, веселым течением, толкают. Мы им мешаем, а они нам помогают сойти с высот героических дней в наше время. Но это не так просто - вернуться оттуда. Не отпускает то время. Затихает медленно, как боль под витками бинта. Я подношу руку к карману, проверяю, на месте ли мой бесценный документ, хотя на обратном пути его предъявлять не обязательно.
Галина тонкая шейка с голубой жилкой вытянута, глаза расширены, не видят бегущих ребят. В них еще не погасли бубен, похожий на маленькое солнце, и орден, горящий на сером госпитальном халате.
- А жить нам суждено, - произносит Галя.
Мы выходим во двор. Снег сыплет густо и бесшумно, заполняет все пространство между двумя корпусами, и освещенные окна мерцают корабельным огнем.
И вдруг я слышу знакомый голос:
- Вы забыли шапку.
- Да, да. Совершенно верно. Спасибо, - механически отвечаю я, провожу рукой по волосам и тут только понимаю, что это голос Тамары. Вернее, не сам голос, а эхо, приглушенное мягким снегом. Далекое, ожившее чувство жаркой волной захлестывает меня. Я останавливаюсь. Закрываю глаза и прислушиваюсь. Круговерть метели опутывает меня. Я чувствую на губах леденящий вкус снежинок и подставляю лицо снегу.
Я слышу шаги. Чувствую, что кто-то дотрагивается до моей руки.
- А жить нам суждено!
