Жизнь и приключения Заморыша (с илл.) - Василенко Иван Дмитриевич (читаем книги бесплатно txt) 📗
– У него, – буркнул Перегуденко.
– Не заметил, патент на стеночке висит?
– Кажись, висит.
– Ну, значит, все в порядке. А вам, молодой человек, я советую: не обостряйте отношений из-за пустяков. Вы кто? Учитель? Значит, ваше дело – учить как можно лучше. Он кто? Купец? Его дело торговать с наибольшей выгодой. Не нравится бумага – пусть в городе покупают. Никто не неволит. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Так-то. Рюмочку не желаете? Иванович, что ж не угощаешь учителя?
– Пусть пьет, мне не жалко.
От рюмочки я отказался и пошел в школу, довольный тем, что выполнил поручение Ильки вступить с лавочником в непримиримую борьбу, и в то же время озадаченный: писать-то на паршивой бумаге все-таки нельзя? До самого вечера я размышлял, стоит ли разговаривать с лавочником, как советовал попечитель. А если он сразу пойдет на уступку – какая же это будет «непримиримая борьба»? «Нет, все-таки поговорю, – решил я, – чтоб не переложили за все вину на меня одного».
– Тетя Прасковья! – позвал я сторожиху, мывшую пол в классе.
Послышалось шлепанье босых ног, и предо мною предстал мой «ординарец» с мокрой тряпкой в руке, с прядями выбившихся из-под черного платка бесцветных волос.
– Слушаю, соколик!
– Где у нас открылась лавочка? Как ее найти?
– Лавочка? А это на Третьей улице. Двор Тимохи Куприянова знаете? Вот в его доме. Тимоха-то хозяйство свое промотал, ну и подался в город, где-тось на заводе раскаленное железо кует, чертей тешит, а дом купцу под лавку сдал. Спасибо Науму Ивановичу, отобрал у него коня, а то б он и коня промотал.
Я вспомнил, что рассказывал мне Надгаевский о разорении Куприянова, и присвистнул.
– За что же ему спасибо говорить, если он-то и разорил Куприянова?
– Господь с вами! Что вы такое говорите! – бросив тряпку и крестясь, воскликнула Прасковья. – О таком человеке – да такие слова! Грех!
– Ну ладно, тетя Прасковья, мойте пол, а я в лавочку схожу.
Стемнело, когда я разыскал дом Куприянова. На всей улице только в этом доме и светилось окно. Пахло свежеструганым деревом и краской. Проворный народ – лавочники: уже успел и вход с улицы сделать. Я толкнул дверь – над головой звякнул колокольчик. За прилавком, обитым оцинкованным железом, стоял крепко сложенный мужчина с черной седеющей бородой, а перед стойкой двое парубков пальцами разрывали тарань, с чмоканьем сосали ребрышки и запивали пивом. Я сказал:
– Здравствуйте.
Все трое ответили:
– Здравствуйте.
А парубки еще и пригласили:
– Пожалуйте с нами.
Сдвинув брови, я холодно сказал:
– Меня интересует, господин лавочник, по какому праву вы продаете моим ученикам негодные тетради. При этом дерете с них по три копейки, тогда как вашей тетради цена полушка.
Лицо бородатого из приветливого сразу сделалось каменным.
– А позвольте, в свою очередь, спросить вас, господин: по какому праву вы требуете от меня отчета?
Такой ответ меня вполне устраивал: он давал мне основание продолжать выпады против наглого купца-выжиги.
– По праву здешнего учителя и честного человека! – воскликнул я запальчиво. – А если еще не понятно, то знайте, что вы наживаетесь за счет крестьянского труда, что вы тормозите народное просвещение, что вы паук, выжига, мироед… – И пошел, и пошел честить.
Парубки перестали чмокать и с каким-то, как мне показалось, радостным изумлением переводили глаза с меня – на лавочника и с лавочника – на меня. Бородатый хмурился, хмыкал, укоризненно качал головой, но так меня и не прервал, пока я не израсходовал весь запас бранных слов и не умолк сам. Только после этого он ответил, да и то очень коротко:
– Выжига так выжига. На том стоит всякое торговое дело. А товар свой я никому не навязываю. Не нравится, пусть не берут. Вот хлопцы пришли пива выпить. Я ж их не приневоливаю. Понравится – еще придут, не понравится – на том и делу конец. Так-тося. Прощевайте, господин учитель.
Можно сказать, он меня просто выпроваживал. Уходя, я не удержался, чтобы не хлопнуть дверью.
С усилием вытягивая ноги из грязи, я думал: «А все-таки ему здорово от меня попало. Эти хлопцы завтра же всем расскажут, как я его живодером да мироедом обзывал. Подожди, я на тебя еще волостному правлению нажалуюсь». Но рядом с этими мыслями шли чередом и другие и все больше и больше тревожили меня. Я вспоминал, что когда отчитывал лавочника, а он укоризненно качал головой и хмурился, то в карих глазах его не было заметно никакой вражды ко мне. Больше того, глаза его смотрели на меня, казалось, доброжелательно и будто даже подзадоривали: давай, мол, еще, давай покрепче. Да и сами глаза эти с их особенной лукавинкой казались мне удивительно знакомыми, будто когда-то, может быть, очень давно, они поглядывали на меня с таким же дружеским лукавством.
Тревожное чувство какой-то раздвоенности долго не давало мне в тот вечер уснуть.
Ночной гость
С этим чувством я и проснулся и носил его в себе еще несколько дней.
Поздно вечером, когда я уже лежал в постели, но еще не спал, в наружную дверь класса постучали. Стук был тихий, осторожный. Кто бы мог быть в такой час? Да и стучат как-то особенно, будто остерегаются, чтобы на улице не услышали. Мне стало не по себе. Как-никак, в школе я был один, а она стояла в сторонке от других домов, у обрыва к морю и вблизи глубокой, заросшей кустарником балки. Мимо этой балки, возвращаясь ночью с гулянки, хлопцы шли не иначе, как по двое, трое: боялись. Затаив дыхание я прислушивался, не повторится ли стук. И когда он повторился, все так же тихо и пугающе осторожно, я невольно вздрогнул. А минуту спустя опять: стук-стук-стук… На этот раз громче и требовательней. Нащупав в кухне топор, я неслышно прошел через кухню в класс и замер у наружной двери. И мне показалось, что через дверь ко мне доносится чье-то дыхание. Так, я – по эту сторону двери, а кто-то таинственный и страшный – по ту, мы и стояли, напряженно прислушиваясь, пока я не услышал донельзя знакомый, с хрипотцой голос, проворчавший с досадой:
– Спит, чертов сын! Хоть в трубу лезь.
– Ты? – с облегчением воскликнул я.
– Открывай. Да не ори, – ворчливо ответил тот же голос.
Я снял болт и распахнул дверь.
На пороге в ночной мути стоял Илька. Как я ему обрадовался!
– Один? – спросил он.
– Один.
– Ну, веди. А то тут глаза выколешь.
С топором в одной руке и Илькиной мозолистой лапищей в другой я прошел в свою комнату и зажег ночничок. Илька стащил с головы шапку-ушанку, стряхнул с нее водяную пыль и снял пальто.
– Где тут расправить, чтоб просохло?
Повесив пальто на дверь, он обтер тряпочкой сапоги, вымыл руки, одернул рубаху и подступил ко мне с кулаками:
– Ты за что моего отца ругал, а? Вот я тебе покажу, как честных людей оскорблять!
Я попятился:
– Твоего отца?! Я?! Что ты, Илька! Я твоего отца даже не видел с тех пор, как на нас казаки напали.
– А, ты еще отказываешься! А кто кричал на отца: «Мироед! Паук!»? Не ты?!
Я раскрыл рот. Илька расхохотался.
– Подожди, подожди! – воскликнул я. – Так, значит, этот лавочник – Тарас Иванович? А я все думаю, чьи же эти глаза, так мне знакомые! Но как он изменился!
– Изменишься от такой жизни! Да и времени немало утекло. К тому же – борода. А в общем, хорошо: если даже ты не узнал, значит, дело в шляпе.
– Но зачем же ты натравил меня на него? А, понимаю!.. Мироед, живодер – это маска, а под ней…
– Вот это самое, – перебил меня Илька. – Молодец, Митя! А знаешь, что о тебе говорил урядник?
– Кому говорил?
– Лавочнику. Ведь он, урядник, на другой же день побывал в лавочке. Выпил с отцом бутылку водки, взял «взаймы» десятку и ушел. А про тебя сказал: «Мальчишка, сопляк. Тоже в драку лезет. Не обращайте внимания, я вас в обиду не дам. Торгуйте себе на здоровье, выходите в крупные люди».
