Бунт на корабле или повесть о давнем лете - Артамонов Сергей Федорович (книги полностью TXT) 📗
Да, чуть совсем не забыл! Ещё с вечера странный цвет неба на закате предвещал перемену ветра, а теперь, ближе к полночи, уже ясно чувствовалось, что вот-вот разыграется в океане страшная буря. Именно это и было мне на руку…
Спокойной рукой я переменил курс и направил судно в самый центр шторма, где как бешеный выл и свистел ветер, а качка сделалась такая, что заговорщиков в трюме катало и швыряло с борта на борт, точно мешки с горохом, и вскоре все они так ослабели от морской болезни, что какой там бунт! Им было и слово-то не вымолвить…
Кстати, я нарочно не увернулся от одной особенно здоровенной волны, и в отдраенный люк хлынул в трюм настоящий водопад. Конечно, кое-кто внизу мог и захлебнуться, но зато я теперь был уверен, что порох у них подмок. Конечно, за ними оставался перевес в численности, и холодного оружия у них полно… Что ж, пусть нападают! На шпагах я не боюсь сразиться и один против ста!
Я выбрал себе удобную позицию в узком коридоре, готовый проколоть и сбросить обратно в чёрную яму трюма любого, кто покажется первым. Но они не рискнули.
Шторм стал стихать. С грязной тряпкой, заменяющей им белый флаг, вылезли кое-как Гера и Сютькин, грохнулись оба передо мной на палубу и принялись жалобно выть и канючить^ прося о помиловании. Они знали, что за бунт в открытом океане полагается по морским законам расстрел на шканцах.
«Встаньте, — сказал я им, — и посмотрите за борт, и скажите мне, что вы там видите?»
«У-у-у! — взвыли они. — Пощади нас, капитан!»
«Хорошо, пощажу. Но ответьте, что вы там видите!»
От слёз с перепугу они ничего не видели в море, пришлось самому объяснять:
«Справа по курсу лежит дикий, необитаемый остров. Расстреливать вас я не буду, но наказать должен. Я высажу вас. А через год, совершив кругосветное плаванье, моё судно снова заглянет в эти воды. Если вы раскаетесь к тому времени, я заберу вас, но если нет — горе вам! На этом бесплодном клочке никому в мире не ведомой суши вы останетесь до конца своих дней. Я кончил, мошенники вы и горлопаны!»
Они, разумеется, снова завыли, как схваченные капканом шакалы. Ещё бы — охота им, что ли, сидеть на пустом островке среди океана и целый год питаться червяками? Особенно Гере — он обжора и выл громче всех.
Но я непреклонен. Наставляю на них шестиствольный мушкет и насмешливо командую:
«Эй, марш за борт! Считаю до трёх, а потом стреляю! Раз, два, три…» Трах-тарарах! Бум, бум, бум!
И когда рассеялся дым, я увидел: палуба чиста, а в океане, скуля и воя, барахтаются и плывут по направлению к острову все те, кто пожелал стать пиратами…
Я же благополучно отправился далее в кругосветное путешествие и стал обучать Галю и Валю управляться с парусами.
14
Днём я не умел, да и побаивался сочинять. Мне казалось, что всякий только увидит моё лицо и мои глаза, тут же обо всём догадается и меня засмеёт. Поэтому я выдумывал только ночью, в темноте, укрывшись с головой одеялом. К слову сказать, Гера не разрешал нам так спать. И босиком не позволял бегать. И пока всё не съешь, нельзя было встать из-за стола, даже если сыт и больше не хочешь.
Сам Гера мог сожрать уйму пищи. Например: два первых и три вторых, а потом ещё кастрюлю компота. Один раз слопал тарелку жареной рыбы — восемь порций, и ничего. Но в другой раз заболел, объевшись огурцами, и три дня промаялся в изоляторе. Мы эти три дня праздновали, жили почти как вольные птицы. Сютькин и тот в эти дни притих.
Если бы мы любили Геру, то, наверно, даже хвастались бы перед другими отрядами прожорливостью вожатого, мол: — «Ну, что ваш-то может? Слабак он у вас. Его и воробей переест запросто!» Или: «Давайте на спор, что наш вашего на чём хотите объест: на супе, и на каше, и по хлебу обставит! Он у нас даже кости жевать может и колбасу вместе со шкурками! А ваш?»
И мы всегда бы у всех выигрывали…
Но мы не любили Геру. Ему было всё равно, весело нам или скучно, только бы не нарушали мы порядок, а главное — спали бы побольше!
Сам-то он засыпал всегда первый и вечером, и в мёртвый час. Нахмурится, лицо сделает нарочно как у злодея. Это чтобы не приставали мы к нему, чтобы сон его невзначай не спугнули… И ещё раньше, чем голова его касалась подушки, он уже спал и храпел.
Да как ещё храпел!
Страшно!
Будто его давят и душат во сне. Его даже мухи не кусали. Как всхрапнёт, так и разлетаются они в разные стороны, кто куда, спасая свою мушиную жизнь. Но особенно жутко было услышать его душераздирающий храп среди ночи. Проснёшься вдруг отчего-нибудь и лежишь, не шевелясь от страха, и долго не понимаешь: то ли это дом с таким скрежетом разваливается, то ли это черти из-под земли едут сюда на тракторах и на мотоциклах?
А это Гера храпел.
15
Я уже говорил, что третьих отрядов в нашем лагере было целых два и во избежание путаницы нас, наш отряд, всегда называли «третий-второй» или «третий-дальний» оттого, что домик, где мы жили, стоял несколько на отшибе, прямо над глубоким, глухо заросшим оврагом. Там водились ужи и очень большие лягушки: пятнистые, неподвижные, всем телом дышащие существа, за которыми наблюдай хоть час напролёт и без перерыва, а лягушка ни с места. Лягушка и глазом не сморгнёт, чуть приподнятая на передних коротковатых лапках, надутая, резиновая, с нежным беловатым брюшком, дышащая словно медленный маленький мех для раздувания угольев…
Я глядел, глядел ей в лицо. Глядел, глядел и наконец пугался оттого, что она молчит. Оттого, что пристально смотрит на меня. Оттого, что — вдруг вижу! — личико её похоже на ящеричье и на человеческое вместе… Страшно!
И для чего ей так пристально глядеть на меня?
Я-то про неё думаю, а она разве тоже умеет? Страшно.
— Пошла прочь! — шепчу я. — Кыш, ляга! — и бросаю в неё всем, что оказывается под рукой, — горсткой земли с палочками и травинками.
Лягушка нехотя исчезает за камнем.
Теперь, когда она невидима, мне ещё более не по себе оттого, что я уже слишком много думал про эту лягушку, Начинает казаться, что там, за камнем, она что-то наколдовывает на мою голову за то, что я швырялся в неё землёй, и сейчас, вот сейчас, случится что-нибудь невероятное, и я оцепенею навеки от ужаса…
Откуда-то издалека поёт горн. На речку, строиться? Нет, на речку не так. Вспомнил! Это начинается конкурс лепки, соревнование всех отрядов, которое дня на три захватит наш лагерь…
Все открытые и закрытые веранды будут закапаны рыжеватой водицей, завалены мятыми, бесформенными комками глины, и глиняными колбасками, и уродцами всех видов. Девочки будут лепить куколок. Мальчики — танки, самолёты и всадников.
Девочки возьмутся лепить артисток с зонтиками в руках, в длинных платьях и в странных шляпах. Мальчики примутся делать солдат и мушкетёров, чертей, слонов…
А комок глины уже потеплел в моих ладонях и совсем послушно стал выпирать пузырями между пальцами — что захочешь, то и сделаешь… Нечаянно у меня в руках получилась жаба! Я так и обомлел, когда это увидел. Чуть не закричал и вытаращился на неё…
Нет. Показалось. Не так-то уж и похожа. Но я ведь и не собирался жабу! Я совсем другое хотел — и вдруг!
«Это потому, — стал я себе объяснять, — что я думал о жабе и долго глядел на неё, и она на меня смотрела…»
Так я растолковывал самому себе неожиданный этот случай и успокоился вскоре, но то, первое удивление так и не прошло, я и до сих пор иногда помню двух жаб: живую и глиняную.
Соревнование объявил третий, да только не наш отряд, а третий-ближний. Их домик у самой столовой и рядом с клубом, поэтому они — ближние. И там и тут всегда первые: они захватывают лучшие места в столовой — у окон, в кино — в первых рядах, перед динамиком, да и вожатый им тоже достался не как наш Гера… Их вожатый был Спартак.
Он всё им придумывал. И в поход они пошли с ночёвкой, а мы нет. Это Гера нас наказал за то, что кто-то плохо стелил постель. И как его только ни просили, как ни обещали, что больше не будем, — нет, наш Гера не смилостивился. Принципиальный потому что… там, где не надо. «Нет, ничего у вас из этого не получится, и не просите лучше! — так он сказал. — Надо было сначала выполнять, как было велено, теперь сами видите: кто нарушал, тот имеет бледный вид. Моё слово — закон, я его нарушать не могу. Так что валяй в верталину играйте… Всё».
