Неприкосновенный запас - Яковлев Юрий Яковлевич (чтение книг .TXT) 📗
В большом съемочном павильоне было тихо. Все осветители, рабочие, операторы, ассистентки и помощники одновременно затаили дыхание и слушали. И только софиты тихо гудели, как потревоженный пчелиный улей...
Инга обвела взглядом всех, кто стоял на съемочной площадке, и спросила:
- Эти слова не подходят?
- Подходят! - одобрительно закивал режиссер. - Подходят. Вера, ты запомнила эти слова?
- Я запомнила. Я поняла их. Только мне надо побыть одной с этими словами.
Она сказала "поняла", как будто услышала что-то очень сложное или произнесенное на другом языке. Да и на самом деле было так. Это были слова, принадлежащие маме, и больше ни одному человеку на свете. Теперь Инга доверила их Вере, артистке, игравшей роль матери.
- Мне надо побыть одной.
Инга подумала, что Вере надо побыть наедине не с самими словами, а с мамой. Что-то спросить у нее, посоветоваться.
- Хорошо, - сказал Карелин. - Перерыв. Ровно пятнадцать минут.
Погасили софиты, стало полутемно, и замолчали пчелы. Все, кто был на площадке, храня молчание, потянулись к дверям. Инга пошла за всеми.
- Инга, - окликнула ее Вера, - ты куда?
- Вы же хотели побыть... одна.
- Останься, - сказала Вера.
Инга вернулась в "комнату". Павильон опустел. Артистка и девочка остались вдвоем. Вера опустилась на стул, а Инга медленно прошлась по комнате, села рядом с ней на краешек другого стула и заглянула в глаза артистке.
- Нам бы с тобой в другой картине сниматься, - вдруг сказала Вера. В какой-нибудь веселой и смешной. А эта... такая трудная. Мы с тобой, наверно, делаем все неправильно.
- Наверное, - согласилась Инга. - А вы знаете, как правильно?
- Это знаешь ты.
- Я?
- Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой.
- Я не артистка.
- Ты не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой. Понимаешь? - сказала Вера. - Инга, ты когда-нибудь болела сильно?
- Я даже лежала в больнице.
- А что делала твоя мама?
- Мама?.. Она стояла под окном.
- Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?
- Я чувствовала, вот и все... Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала... Но я пошла к окну.
- Она была там?
- Она не могла меня обмануть... моя мама. Она стояла! И тогда мне стало ее жаль. Я хотела закричать: "Иди домой!" Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: "Мама, иди домой!" Может быть, она услышит и пойдет? Ей холодно, она устала... Утром я снова выглянула в окно.
- Она стояла?
- Откуда вы знаете? - Большие темные глаза уставились на актрису. Откуда?
- Я бы тоже стояла всю ночь.
- Правда?
Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к режиссеру:
- Долго мы их будем ждать?
- Время идет! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.
- Может быть, поторопить их?
- Нет!
Карелин стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.
- Вы ничего не понимаете, - говорил он. - Может быть, сейчас решается судьба фильма.
Потом тяжелая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:
- Мы готовы.
И сразу же все хлынули внутрь, заняли свои места и сразу - аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека - Инга и Вера, и никто больше не смел вступить на их островок.
- Будем снимать, - тихо сказал Карелин.
Откуда-то вынырнула девчушка с хлопушкой.
Карелин скомандовал:
- Внимание! Мотор!
Хлопушка хлопнула и исчезла.
И тогда Инга направилась к своей "маме". Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, еще не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Вере, легонько боднула ее в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и теплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило ее, оторвало от всего остального.
- Мама... - прошептала девочка.
Наверно, никто не услышал этого слова. Но оно, так долго не срывавшееся с ее губ, заполнило собой весь мир.
- Мама... - шептала девочка и все терлась о теплое плечо и вдыхала его запах.
12
Когда Инга была маленькой, она не говорила: "Пошел дождь". "Начались точки", - говорила Инга.
Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба - множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в черные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. А водосточные трубы - серебряные стебли, поднявшиеся от земли до карнизов, - трубили, булькали и извергали маленькие водопады. Пыль исчезала, и все начинало блестеть, словно город покрасили яркими, невысыхающими красками.
Но все начиналось с точек.
Маленькая Инга любила поспать. Отец успевал уйти на работу, а она все спала. И тогда мама будила ее бабушкиной присказкой: "Ранние птички зобик набивают, а поздние только глазки открывают..."
Инга была поздней птичкой.
Летом Инга с мамой уезжала к бабушке в деревню, на берег большого озера, в котором водились угри. Инга называла их ужами, а себя - Королевой ужей. Это мама рассказывала ей сказку про Королеву ужей. А маме когда-то рассказывала бабушка. Вообще жизнь в деревне во многом походила на сказку.
В поле росла горящая трава - неопалимая купина, а под окном стояла береза, которая ночью так сильно пахла молодой смолкой, что Инга находила ее в темноте по запаху.
Рядом с бабушкиным домом жил старый-престарый плотник. Он учил Ингу пилить.
- Тяни пилу до конца, - приговаривал он. - Чтобы все зубья сыты были.
Пила казалась Инге худой и голодной. И сколько ни пилила - никак не могла насытиться.
Еще сосед-плотник любил приговаривать:
- Помирать буду - всем прощу. Только еловому сучку не прощу!
"За что он так рассердился на еловый сучок?" - думала Инга.
