Пять похищенных монахов - Коваль Юрий Иосифович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗

Юрий Коваль

Пять похищенных монахов

Возле дома номер семь гражданин Никифоров приостановился.

Он закинул на плечо сельскохозяйственные грабли, которые обычно носил с собой, и оглядел толпу, собравшуюся у ворот. Толпа эта увлекала, притягивала к себе. В ней были мужчины и женщины, которые шептались и выкрикивали.

Если б это была молчаливая мужская толпа, гражданин Никифоров ни секунды бы не задержался, а тут захотелось затесаться в толпу, пошептаться с кем-нибудь, крикнуть свое.

Гражданин затесался с краешку, и сразу же какой-то небритый шепнул ему на ухо:

– И что ж, их прямо в рясе повели?

– Не знаю, – вздрогнул гражданин. Его напугали эти неприятные слова. Слова «ряса» он недопонял, а что такое «повели», сразу догадался.

– Ага, в рясе, – громко сказал верзила без шляпы. – Идут рядышком пять монахов, а руки цепями скованы.

– Вывели из подворотни и – в желтый фургон.

– Чего ты болтаешь! Какой фургон! У них денег полный чемодан!

– Да разве вы не слыхали? В Перловке монахи черные объявились, три мешка золота унесли.

– Какие монахи! Какое золото! У нас монахи только у Кренделя, а у него их всех сперли.

– Кого?

– Монахов! Сперли и в корзинке унесли!

– Да разве они залезут в корзинку?

– Тьфу! – плюнул гражданин Никифоров и подумал про себя: «Не надо было мне сюда затесываться. Тут можно в историю влипнуть». Он сделал шажок в сторону и наткнулся на старушку, пристально его разглядывающую.

– А ну-ка постой, голубок, – сказала старушка, плечом загораживая дорогу. – А не ты ли лазил в буфет? Зачем ты бледнеешь?

Смертельно тут побледнел гражданин Никифоров и побежал со всех ног.

Часть первая. Пятница

Дорогу новому

Был синий весенний день, который клонился уже к вечеру.

От асфальта, нагретого солнцем и омытого дворниками, пахло черемухой.

Все окна в нашем доме были распахнуты, и кое-какие жильцы выглядывали во двор. Одно окно во втором этаже было крепко заперто шпингалетами, и оттуда сквозь светлое стекло глядела на улицу пыльная собака Валет.

Из окна на первом этаже, которое сплошь заросло зеленым луком, послышался голос:

– Где моя курица?

– Она висит между дверями, – раздраженно ответили из глубины квартиры.

– Вечно она вешает курицу между дверями, – сказал Крендель. – По-моему, это глупо.

– Еще бы, – ответил я.

Мы стояли посреди двора, под американским кленом, на ветвях которого качался коричневый чулок.

– А ты, Крендель, молчи! – крикнула Райка Паукова, высовываясь из-за зеленого лука. – Вот дом снесут и буфет сломают!

Крендель посерел. Буфет был его больным местом.

– Как хотите, а я не выселюсь! – крикнула тетя Паня с пятого этажа.

– Второй год сижу на чемоданах, – сказала Райка. – Еще и не знаю, куда переселят. Загонят в Бирюлево.

– А я в Бирюлево не поеду, – сказала тетя Паня. – Там все дома белые.

– Дом подлежит сносу, – подал голос дядя Сюва с третьего. – А раз подлежит – следует его сломать. Старое на слом! Надо дать дорогу новому.

– Мне и в старом хорошо, – высказалась тетя Паня.

– Кому это нужно сносить наш дом? У нас даже лифт есть, в первом подъезде.

– И кабина совсем новенькая! В ней можно на Марс улететь.

– А вдруг не снесут? – сказал Крендель. – Вдруг передумают? Обещались к маю снести, а не сносят.

– Снесут, снесут, и буфет с крыши скинут, – добавила Райка, мстительно выглянув из окна.

Крендель недовольно глянул вверх. Там, на крыше, прямо под облаками, стоял старинный резной буфет. Он хорошо был виден с тротуара, и прохожие подолгу раздумывали, в чем его смысл. Но когда появлялся на крыше Крендель, распахивал дверцы – в небо вылетали пять голубей.

– Голубятня! – удивлялись прохожие. – Уголок старой Москвы!

– Надо дать дорогу новому, – толковал дядя Сюва. – Новое идет на смену старому.

– А в новых домах, – сказала Райка, – голубей держать не разрешается.

Она нервно наломала зеленого лука и спряталась в глубине квартиры.

– А я на балконе буду держать. На балконе-то, наверно, можно. Верно, Юрка?

– Еще бы, – ответил я.

Крендель повеселел и достал из кармана губную гармошку «Универсаль».

– Что это все – гитара да гитара, – сказал он. – Есть ведь и другие музыкальные инструменты.

Он приложил гармошку к губам. Казалось, он примеривается съесть ее, как сверкающее пирожное.

– Сыграй что-нибудь душевное, Кренделек, – сказал дядя Сюва, и Крендель дунул в басы.

Шипящее, гудящее дерево музыки выросло рядом с американским кленом, и сразу же Райка прикрыла окно, дядя Сюва стал смешно дирижировать толстыми пальчиками, а возле третьего подъезда остановился Жилец из двадцать девятой квартиры, только что вошедший с улицы во двор.

«Некому березку заломати…»

Об этом Жильце надо бы рассказать поподробней, потому что в первую очередь подозрения упали на него. Но упали они немного позднее, примерно через час, а в тот момент Жилец из двадцать девятой квартиры стоял у подъезда, слушал музыку и был вне подозрений. Впрочем, стоял он понуро, плечи его были опущены, голова в плечи втянута, будто он боялся, что на него что-нибудь упадет.

Вдруг он расправил плечи, более гордо поднял голову и пошел прямо к нам. Однако подойти к нам было не просто. Уже не дерево, а заросли музыки, колючие кусты вроде шиповника выдувал Крендель из губной гармошки. Жилец с трудом продирался через них, трещал его плащ, а Крендель играл все сильнее, стараясь превратить эти заросли в джунгли.

– Разрешите, – сказал Жилец и протянул руку.

– Что такое? – не понял Крендель, отрывая гармонь ото рта.

– Музыка утоляет печаль, – сказал Жилец и мягко отобрал музыкальный инструмент. Вынул из кармана носовой платок с фиолетовыми цветочками, аккуратно протер им гармонику и после приложил ее к губам. Он не всунул ее грубо в рот, как это делал Крендель, а сложил губы бантиком и бантик приблизил к ладам-окошечкам. Гармошка удивленно прошептала: «Финкельштейн».

Жилец недовольно покачал головой и снова принялся протирать и продувать гармошку. Затем сложил из губ еще более красивый бантик, глаза его увлажнились, и тихо-тихо, тоскливо и томительно он заиграл: «Некому березку заломати…»

И джунгли Кренделя сразу увяли, кусты поникли, листья опали, улеглись под американским кленом, и как-то само собой возникло вокруг нас золотое поле пшеницы и березка, трепещущая на ветру. Играя, Жилец глядел в небо, слегка раскачивался и в своем зеленом плаще был похож, в конце концов, на березку, которую никто не любит и не хочет почему-то заломати.

Тетя Паня свесилась из окна поглядеть, кто это играет, опечалилась за стеклом собака Валет, и даже Райка хмуро глянула из-за зеленого лука, оправив волосы. Замахал под музыку ветвями американский клен – единственное наше дерево, а дом наш, старый, пятиэтажный, помрачнел, раздумывая над словом «заломати».

– Прямо за душу берет, – сказал дядя Сюва, – и держит.

Он сморщил лицо и сжал рукой лицо.

– Всю душу изранил, – сказал он. – Ну не бери же ты меня так за душу! Прошу: не бери!

Ласково, как плющ, музыка оплетала этажи, и под ее аккорды во двор с улицы вошла сухонькая старушонка в черном пальто. Она остановилась посреди двора и подняла к небу указательный палец.

Это была бабушка Волк.

Бабушка Волк

В роговых очках с толстыми линзами, в длиннополом пальто, с авоськой, из которой торчали коричневые макароны, бабушка Волк казалась на первый взгляд той старушкой, про которую сказано «божий одуванчик». Но дунуть на этот одуванчик никто не решался и особенно мы с Кренделем, потому что бабушка Волк глядела за нами.

Когда родители уезжали на Север, они договорились с бабушкой, что она за нами приглядит. Собственных родственников у нее не было, всю жизнь она глядела за чужими и достигла в этом деле таких вершин, что за нами уже глядела почти не глядя.