Пять похищенных монахов - Коваль Юрий Иосифович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗

– Только приехал, а уж табличку повесил, – пробурчал Крендель, хотел крутануть звонок, но отдернул руку.

Я внимательно посмотрел на звонок, а надо было смотреть не на звонок, а на пол.

На полу, у самой двери, лежало голубиное перо.

Сон жильца

Жилец из двадцать девятой квартиры в этот момент прямо в брюках лежал на кровати. Он спал, и ему снился сон, будто он идет по переулку, а навстречу – Райка Паукова.

«Рая, я хочу мороженого», – говорит ей будто бы Жилец.

А Райка отвечает:

«Уважаемый Жилец, хочите крем-бруле?»

И вот он как будто бы начинает хотеть «крем-бруле», а Райка говорит:

«Уважаемый Жилец, а кто вам готовит первое и второе?»

А Жилец отвечает:

«Никто. Я один на этом свете».

А Райка говорит:

«Да заходите же вы ко мне. У меня курица на газу».

А Жилец и говорит:

«Я только об этом и мечтаю».

И Райка только открыла рот, чтоб сказать Жильцу еще что-нибудь приятное, но тут он проснулся, потому что в дверь кто-то сильно стучал.

Жилец поднялся, накинул пиджак и, приоткрыв парадную дверь, улыбнулся:

– А, музыканты, прошу, пожалуйста. Можете заходить.

– А чего нам заходить, – ответил Крендель. – Нам заходить нечего.

– Вот тебе раз, – сказал Жилец. – Да заходите же, раз пришли.

– А чего нам заходить, – повторил Крендель, проходя в комнату. – Нам заходить нечего.

В пасмурной комнате Жильца Крендель помрачнел и был похож сейчас на слесаря-сантехника, которого вызвали чинить умывальник. Неприветливо глядел он на измятую кровать, на ботинок, который стоял у кровати и на другой ботинок, отошедший от первого на несколько шагов.

– Вот видите, – сказал Жилец. – Живу монах монахом. Один как перст.

– Монахом? – спросил Крендель.

– Да, – подтвердил Жилец. – Монах монахом.

– Как же это?

– А так. Один в двухкомнатной квартире и во всем мире. Так что близкого существа не имею. А ты один живешь или нет?

– Я? – удивился Крендель.

– Ты, – подтвердил Жилец.

– Не один я. Вон Юрка – брат, да мама с папой на Севере.

– Ерунда все это, – сказал Жилец. – Мираж.

– Как это так! У меня и мать, и отец, и бабушка Волк да в школе приятели, в голубином клубе, да вон Юрка-брат.

– И Юрка-брат, и мать, и отец, а все равно один ты на этом свете. Понимает ли тебя кто-нибудь?

– Да вон Юрка-то брат, – сказал Крендель, показывая на меня. – Чего ж ему не понять?

– До глубины души понимает он тебя, Юрка-то брат? – допытывался Жилец.

– А чего ж ему не понять?

Я ему головой киваю: еще бы, дескать.

– Нет, милый, – сказал Жилец. – Не понимает он тебя, и никому тебя не понять – не только Юрке-брату.

Я и вправду ничего не понимал, а только глядел на Жильца.

Но тут Крендель, которого никто не понимает, прищурился, подошел поближе к Жильцу и сказал:

– Где монахи?

– Какие монахи?

– Которых вы увели.

– Я? Монахов? – вскипел Жилец. – Что вы дурака валяете?!

– А это что такое, гражданин? – сказал тогда Крендель и поднес к самому носу Жильца голубиное перо.

Жилец слегка покраснел, взял в руки перо, дунул на него и сказал:

– Ах это! Ну, это – виноват.

Четырнадцать подушек

– Виноват, – сказал Жилец, и тут же мне стало стыдно.

Был Жилец как Жилец – Николай Эхо, и до самой последней минуты я был уверен, что он не брал голубей. А теперь, как ни крути, надо было посмотреть ему в глаза.

– Виноват, – повторил Жилец. – Они под кроватью.

Крендель упал на колени и заглянул под кровать.

– Что такое? – сказал он. – Здесь ничего нету.

– Как нету? – возразил Жилец, нырнул под кровать и вытащил оттуда плоский деревянный чемоданчик.

– Что это? – вздрогнул Крендель, и глаза его расширились.

– Чемодан, – объяснил Жилец. – Вы уж меня простите великодушно.

Он нажал большим пальцем серебряный замок, и крышка чемоданчика открылась.

– Сожрал! – закричал Крендель. – Всех сожрал, окаянный!

В чемоданчике лежал ворох сизых, белых и коричневых перьев.

– Всех монахов сожрал! – повторил Крендель, и слеза покатилась по его лицу.

– Что это вы городите? Не ел я никаких монахов.

– Слопал, слопал, – твердил Крендель. – Сожрал. По глазам вижу.

– Позвольте, – сказал Жилец, раздражаясь. – Я не ел никаких монахов.

– А это что?

– Перья. И вообще попрошу вас не орать и разговаривать со мной на «вы», а не то живо отсюда вылетите.

– Всех монахов сожрал, – в отчаянии повторил Крендель. – А из перьев хочет подушку сделать!

– Подушку? – изумился Жилец, широко раскрыв свои голубые, оказывается, глаза.

– А что ж еще? Конечно, подушку.

– «Подушку», – повторил Жилец с недоумением и затаенной болью, сморщился, задумался, устало потер лоб. – Что ж, – сказал он, горько усмехнувшись. – Наверно, и вправду надо бы сделать подушку. Кому все это нужно? Зачем?

Он рассеянно прошелся по комнате, придвинул стул к шкафу, обреченно взгромоздился на него.

– Надо сделать подушку. Вы правы, ребята.

Вздыхая, Жилец достал со шкафа четырехугольный коричневый предмет, и вправду похожий на подушку, рукавом обтер с него пыль и кинул сверху прямо на стол. От тяжкого удара стол ухнул и присел.

– Вот, – сказал Жилец, – таких подушек у меня четырнадцать штук.

Перед нами на столе лежал увесистый и пухлый, в кожу оплетенный альбом. На обложке его золотом было вытиснено:

ПЕРЬЯ ПТИЦ ВСЕГО ЗЕМНОГО ШАРА.

СОБРАЛ НИКОЛАЙ ЭХО.

МОСКВА.

Крендель протянул к альбому руку, открыл обложку, и мы увидели яркие, веером разложенные перья перепелок и кекликов, удодов и уларов, сарычей и орлов. Каждое перо имело собственный карманчик с надписью вроде: «рулевые балабана» или «маховые буланого козодоя».

– Птицы летают и роняют перья, – говорил Жилец. – А я хожу и собираю их, ведь каждое перо – это письмо птицы на землю. Вот посмотрите – перо вальдшнепа. На вид скромное, но какой цвет, какая мысль, какое благородство…

– «Какая мысль, какое благородство»! – потерянно повторил Крендель. – А там что, в чемоданчике?

– Ничего особенного, – махнул рукой Жилец. – В основном – сойка, свиристель. Неразобранная часть коллекции. Маховые перья вашего монаха. Вчера подобрал у голубятни.

Крендель побелел.

– «Какая мысль, какое благородство»! – бубнил он и пятился к двери. – Вы это… вы уж это… Простите уж…

– Еще бы, – смущался я.

– Да ладно, чего там, – говорил Жилец, – заходите еще, о жизни потолкуем, на перья поглядим.

– Еще бы, еще бы, – твердил я, глядя на закрывающуюся дверь.

Появление гражданина Никифорова

В переулке фонарей еще не зажгли. Сумрачно было во дворах, темно в подворотнях.

К вечеру многие жильцы вышли на улицу поболтать, подышать воздухом. Вдаль по всему переулку до Крестьянской заставы, по двое, по трое, кучками, они торчали у ворот и подъездов. У нашего дома даже собралась небольшая толпа: Райка Паукова, бабушка Волк, а с ними знакомые и незнакомые люди из соседних домов и пришлый народ, из Жевлюкова переулка.

Из толпы доносились обрывки слов и разговоров:

– И что ж, их прямо в рясе повели?

– Денег полный чемодан…

– Да разве они залезут в корзинку?

– Тьфу! – плюнул Крендель. – Болтают, не зная чего.

Сраженный коллекцией перьев, он увял, устало сел на лавочку под американским кленом.

– Монахов я и новых могу завести, но такого, как Моня, на свете нет.

– Еще бы, – сказал я.

Крендель вздохнул, обхватил колени руками, сгорбился и сейчас в точности оправдывал прозвище. Он вообще-то был очень высокий, выше меня на три моих головы и на четыре его. Раньше все его звали Длинным, тогда он нарочно стал горбиться, чтоб быть пониже, тут и стал Крендельком.

– Вот уж в ком было благородство, так это в Моне. В нем была мысль. А как он кувыркался – акробат!