Жесткая проба - Дубов Николай Иванович (читать книги полные .txt) 📗
Старый пароход, застигнутый штормом в море, не выдержал жестокой трепки, швы начали расходиться, и в трюмы хлынула вода. Кое-как пароход доплелся до порта. Срочно нужно было спасать груз от окончательной порчи, а пароход от затопления. Вместе с другими грузчиками-добровольцами Игнат Копейка шесть часов работал, стоя по колени в ледяной воде. Грузчики костерили начальство и капитана, раздолбленное железное корыто, которому давно пора утонуть, шторм и свою работу, но не уходили. Ругательства перекатывались, грохотали в трюме, как обвал, заглушая гром лебедок и кранов. Но грузчики не уходили и лишь время от времени согревались чаркой неразбавленного спирта, который нашелся у потерявшего голову старпома. Позже Игнат невесело шутил, что спирту скалдырник старпом пожалел и потому помог он только до половины. Игнат не простудился, не схватил даже насморка, но ноги отказали начисто, скрученные жестоким ревматизмом. Обезноженный Игнат долго лежал в больнице, кое-как стал ходить, но о возвращении на работу нечего было и думать, его перевели на инвалидность. Получив об этом письмо от отца, а потом – вдогонку более подробное – от соседей, Федор махнул рукой на мечту о военной школе. Матери Федор почти не помнил, она умерла давно, жили они вдвоем с отцом и оставить «батю» одного, больного и беспомощного, было невозможно. Демобилизовавшись, Федор вернулся домой.
С помощью палки «батя» кое-как мог передвигаться по комнате, по двору, на большее сил не хватало. Соседка прибирала за стариком, стирала, готовила пищу. Сам он целыми днями сидел зимой у печки, а летом, не снимая валенок, во дворе на солнышке и читал. Смолоду было не до чтения, за прошедшие сорок пять лет он не прочитал и двух десятков книг и теперь жадно наверстывал упущенное. Вынужденное безделье и одиночество заставили его взяться за валявшуюся на нижней полке этажерки толстенную книгу – «Былое и думы» Герцена. Поначалу, одолев с трудом четыре-пять страниц, он уставал и начинал дремать. Потом втянулся и дремать над книжкой перестал. Закончив книгу, он долго думал, признался сам себе, что больше половины не понял, и начал читать сначала. После этого соседкина дочка должна была приносить ему из библиотеки сочинения Герцена том за томом. В библиотеке было полное двадцатидвухтомное собрание сочинений, к приезду сына старик заканчивал седьмой.
Федор поблагодарил соседку за всё, договорился, чтобы она стирала на них обоих, а всё остальное – от снабжения книгами Герцена и до приготовления еды – он будет делать теперь сам. Никаких накоплений ни у отца, ни у сына не было, сидеть сложа руки не приходилось. Специальности Федор не имел, а таланту в обращении с ручным пулеметом применения «на гражданке» не предвиделось. В горкоме комсомола ему посоветовали идти на курсы, но Федору терять время на учебу не приходилось – деньги были на исходе. Тогда ему предложили идти техсекретарем заводского комитета комсомола на «Орджоникидзесталь». Комсомольскую работу он знает и вполне справится. Федор согласился.
Работа действительно была знакомой, с комсоргом ЦК ВЛКСМ отношения сразу наладились. Комсорг не ограничивал его обязанности только учетом, сбором взносов и содержанием в порядке бумаг, а давал и другие поручения: что-либо выяснить в цехе, согласовать, помочь провести занятия, а то и собрание. Особенно часто его посылали в механический цех, где комсорг был слабенький. Федор охотно и добросовестно выполнял все поручения, с удовольствием вел работу в механическом.
Отцу не понравилась работа, выбранная сыном.
– Тебе мешки таскать, а не бумажками шелестеть...
– Ты, батя, не понимаешь...
– Побольше тебя понимаю! Что это за работа для мужика? Вон Александр Иванович Герцен, тот говорит...
Теперь у старика Копейки всегда было в запасе подходящее изречение Герцена. Федор отмахнулся и забыл о недовольстве отца, однако потом оказалось, что первую тень сомнения в правильности выбранного пути заронил он.
Копейку изумлял и восхищал завод-гигант с десятками цехов и отделов, с тысячами людей, из которых каждый был занят своим делом, но дело каждого, сливаясь с другими, образовывало единое целое, а целое в свою очередь было только частицей в том огромном, которое называлось – страна. Федор знал, что страна эта – шестая часть суши, стало быть, что-то раз навсегда незыблемое и неподвижное, но ему казалось, что вся эта махина со всеми людьми, полями, реками, лесами и горами тронулась, сдвинулась с места и пошла вперед, набирая скорость. Страна была в пути. И всё, и каждый в ней тоже были в пути. И нельзя было ни остановиться, ни замедлить движения без того, чтобы не сбиться с ритма и не отстать. Ей нужен и важен каждый, но только если он идет вровень и в полную силу. А как только мера становилась неполной, человек незаметно для себя превращался из водителя в пассажира, бесполезного зеваку... Федор работал в полную силу, не щадил ни времени, ни себя. Но мало-помалу у него появилось неясное ощущение неловкости, словно он сделал что-то не так или не сделал того, что должен был сделать. Как он ни раздумывал, ни вины, ни упущения в работе и поведении своем не отыскал. Понимание пришло после незначительного происшествия в мартеновском цехе.
Придя к Сергею Ломанову поговорить о деле, Федор угадал не вовремя. Бригада приготовилась выпускать плавку, гигантский ковш был уже подставлен под желоб, желобщик пикой пробивал летку. Сергей стоял сбоку и наблюдал. Обливающийся потом желобщик, тяжело хакая, бил изо всех сил. Летка не поддавалась. Наружный слой глины отлетел, дальше виднелась раскаленная докрасна масса. Пика выскользнула из рук желобщика, её подхватил другой подручный, оттолкнул желобщика, начал долбить сам. Федор подошел к Ломанову, но тот в это время ринулся к желобу.
– Уйди, не путайся под ногами! – зло ощерился он и, тут же забыв о Федоре, закричал: – Отставить! Приварилась... Прожигай!
Подручные подтащили баллон с кислородом, резиновый шланг с насаженной на конец железной трубой. Кислород зашипел, посыпались искры, от летки заклубился багровый дым, прорвалась сверкающая струйка, и наконец тяжким потоком хлынула слепящая жидкая сталь. Сергей минуты две наблюдал, потом подошел к Федору и, вытирая полой спецовки залитое потом лицо, виновато сказал:
– Слышь, Федя, ты не обижайся! Сам понимаешь – под горячую руку... Тут выпускать надо, перестоит, а летка приварилась...
– А я не обижаюсь, я понимаю.
Федор действительно не обиделся. И даже задумался над этим только потом, позже. А начав думать, Федор додумывал все до конца. Он сидел один в помещении комитета комсомола: комсорга вызвали в горком. Все сводки были собраны и отправлены, протоколы в порядке, ведомость по взносам сдана, все поручения на сегодня выполнены. Перед концом рабочего дня здесь было тихо, только иногда еле заметно дрожал пол и звенели стекла: по заводскому двору у самого забора проходил железнодорожный состав. Нахохлившись, Федор сидел за столом, сосредоточенно думал, машинально расписывался на стекле – «Ф. Коп.» – и выводил мудреные вензеля. Пыхтя сифоном, за стенами прошел паровоз, стекла зазвенели. Федор расписался, посмотрел и неожиданно для себя написал: «Вовсе ты не копейка, а грош, да ещё ломаный»... Он тут же перечеркнул написанное, поплевал на стекло и стер чернила промокательной бумагой.
Надпись исчезла, мысль осталась. Да, всё дело именно в этом: там шла настоящая жизнь, люди делали настоящее дело, а он только пририсовывал к этому делу замысловатые завитушки...
До сих пор он был убежден, что дела, которыми он занимается, очень важны. С этими делами он ходил в цеха к ребятам. Они были заняты другим делом, отрывались от него неохотно, иногда даже срывались, как Сережа Ломанов... Комсомольскими делами они занимались после работы или в обеденный перерыв, если оставалось время после обеда, комсомольские дела у них были на втором плане, а на первом – работа... Нет, неверно! Работа была главным и основным в их комсомольстве. Федор сам и все комсомольские работники всегда говорили: первый и главный долг комсомольца – быть передовиком на производстве... Ну вот: они – на производстве, а он только около, рядом. Он только ходит и уговаривает их быть передовиками. А они и без его уговоров вкалывают дай бог! Они ведь такие же комсомольцы, как и он. Зачем тогда он? Он же – как шкив холостого хода: крутится, шумит, а толку никакого...
