Дети горчичного рая - Кальма Н. (первая книга .txt) 📗
— Да, да, младший учитель охотно поддерживает детей низших классов населения, явно оказывает предпочтение цветным. Кажется, часто бывает у родителей учеников.
— Скажите, Мак, — вмешался вдруг Парк Бийл: — этот мальчишка Робинсон не родственник ли нашему знаменитому певцу Джемсу Робинсону?
— Племянник родной, сэр, — опередив отца, радостно заявил Фэйни. — Он всегда хвалится, что дядя привозит ему замечательные подарки. Вот и теперь, как приедет, обещал привезти ему лодочный мотор.
— Действительно, Робинсон должен скоро приехать и дать несколько концертов в городе, — с неожиданным оживлением вмешался редактор. — Мы посылали репортера к матери этого мальчишки — узнать, когда прибывает черный Карузо, как его прозвали в Европе.
— Что меня удивляет, Парк, так это ваше пристрастие к неграм, — самым язвительным тоном обратился к директору банка Сфикси. — «Наш знаменитый певец», — передразнил он Бийла. — Да что у вас, белого джентльмена, общего с черномазым, будь он хоть семи пядей во лбу!
— Джемс Робинсон — мировая знаменитость, и мы можем только гордиться тем, что он наш соотечественник и земляк, — повернулся к присутствующим доктор Рендаль. — Я слышал его в Париже. Парижане носили его на руках и ломились на его концерты.
— Я тоже слышал его в Лондоне, — сказал Тернер. — Поет он действительно хорошо. Но он опасная личность. Вам всем отлично известно, что он выступал на конгрессе сторонников мира. Да и вообще о нем говорят, что он все свои деньги за концерты раздает каким-то комитетам да союзам…
— Вот видите! — Сфикси побагровел. — А вы толкуете — «наш знаменитый певец»! Наверно, он самый настоящий красный агитатор… Теперь понятно, в кого пошел мальчишка.
— Послушайте, Уорвик… — Миллард повернулся к редактору. — Мне бы не хотелось, чтобы вы в газете уделяли слишком большое внимание этому певцу и его выступлениям. Не к чему нам особенно выдвигать… э… э… цветное население… Кроме того, и я тоже кое-что слышал о политических воззрениях этого черного Карузо. Так что, вы понимаете…
— О-кэй, полковник, — как понятливый ученик, сказал Уорвик. — Мы постараемся писать о нем не так пространно.
— А теперь, джентльмены, не угодно ли будет вам послушать, что еще скажут нам ученики? — спросил Миллард.
Снова выступил Рой.
— Наш младший учитель, о котором вы желали узнать, джентльмены, всегда рассказывает нам о русских, с которыми он подружился, когда был на войне в России, — начал он веско. — Мистер Ричардсон переписывается с этими друзьями и часто в классе читает нам эти письма.
— Эк, хватил! — невольно пробормотал Фэйни.
— Вы слышите, вы слышите, джентльмены! — взвизгнул Сфикси. — Чего вы еще ждете?
Фэйни страстно завидовал успеху Роя. Он рылся в памяти, стараясь придумать об учителе что-нибудь столь же поразительное и сенсационное: если не перекрыть, то хотя бы не уступить первенство товарищу.
— А я его много раз встречал на Восточной окраине, и постоянно с какими-то людьми в комбинезонах, — выпалил он вдруг. — Вот третьего дня, значит, идет он с, каким-то типом в белой рубахе, и Чарльз тут же вертится. И я своими ушами слышал, как мистер Ричардсон сказал тому, в белой рубашке: «Войны нам, нормальным людям, не нужны. Мы решим свое будущее иным путем!»
— Вы слышите? — снова, на еще более высокой ноте, сорвался Сфикси. — Чего вы еще ждете?
Босс тяжело положил руки на стол:
— Как будто все ясно. Картина довольно полная. Он кивнул «свидетелям»:
— Спасибо вам, мальчики, вы отлично выполнили ваш гражданский долг.
И под благосклонными взглядами попечителей Рой и Фэйни удалились, весьма гордые собой.
Через полчаса, когда, обсудив все подробности майского праздника и меры, которые следовало принять против враждебного влияния в школе, попечители начали разъезжаться, Парк Бийл увидел у своей машины «свидетелей».
— Простите, сэр, мы только хотели спросить вас, правда ли, что вы будете главным судьей-распорядителем на гонках «табачных ящиков»? — обратились они к директору банка.
— Буду, мальчики, — весело отвечал тот. — А в чем дело?
— Тогда мы хотели бы поговорить с вами по очень важному делу, — сказал Рой.
— Ох, мальчики, я занят по горло! Впрочем, послезавтра утром у меня в банке, если вас это устраивает.
— Послезавтра утром мы будем у вас, сэр, — сказал. Рой, кланяясь, как взрослый.
27. Они даже не ссорились
Можно ли чувствовать себя счастливой, легкой, как подснежник, веселой, как жаворонок, в день майского праздника, если заранее известно, что на спектакле у тебя будут самые худшие места где-то позади всех, что на каруселях, и на русских горах, и на качелях, и на лодке ты будешь кататься в самую последнюю очередь, что лучшие лакомства достанутся не тебе, а белым детям, что все награды, подарки и знаки внимания будут расточаться опять-таки им, этим белым детям, а ты будешь стоять в стороне, глотая слюнки, пока взрослые дяди и тети будут толкать тебя и еще ворчать при этом: «Сколько развелось этих цветных — никуда от них не спасешься!»?
Можно ли беспечно смеяться, радоваться солнечным зайчикам, скачущим по комнате, голубому небу, зеленой ветке за окном, если заранее знаешь, что написанные тобой стихи, которыми ты гордишься, будет читать другая девочка и все будут ее слушать и никогда не узнают, кто написал эти певучие, как весенний ручей, строчки?
Оказывается, можно!
Можно чувствовать себя празднично и радоваться хорошему дню, и собственной легкости, и красивому белому платью, которое надевает на тебя мама, и можно совсем не думать, просто-напросто выбросить из головы все эти больно ранящие мелочи, с которыми все равно сталкиваешься каждый день, если ты родилась темнокожей.
И Нэнси радовалась и веселилась, вертясь перед зеркалом, во-первых, потому, что от природы у нее был легкий, беспечный нрав и она не любила долго думать о грустном или неприятном, а во-вторых, потому, что ее мама — красавица, плясунья, самая нарядная и добрая из всех мам — не должна была знать, как обидели ее единственную, обожаемую девочку. Мама была убеждена, что дочке ее на празднике сегодня уготован шумный и всеобщий успех.
— Только я очень боюсь, чтобы ты не сбилась, когда будешь читать стихи, — говорила Маргрет Гоу, «звезда» Маргрет, ползая на коленях перед дочкой и быстро подшивая подол ее слишком длинного платья. — Ты у меня такая легкомысленная девочка… Выйдешь перед всеми этими важными леди и джентльменами и вдруг растеряешься, все позабудешь…
— Не беспокойся, мама, я-то уж не растеряюсь! — уверяла ее Нэнси. — Ох, какая ты у меня сегодня красавица, мамочка! Тебе так идет этот красный костюм!
— А ты у меня похожа на белоснежную бабочку. — Мать ловкими руками поправила дочери пояс. — Как жаль, что мне нужно идти на репетицию и я не могу послушать тебя на празднике!.. Так ты говоришь, мисс Вендикс была в восторге от твоего нового платья?
— О да, мамочка, она сказала, что у тебя тонкий вкус и что ты всегда придумаешь что-нибудь замечательное, — говорила Нэнси, отворачивая лицо. («Если бы мама только знала, что именно сказала учительница о платье! Нет, слава богу, мама никогда не узнает! „Муха, попавшая в молоко“, — вот что сказала она!»)
— Погоди, не вертись, непоседа! — остановила дочь Маргрет. — Я хочу завязать тебе бант. Кажется, сегодня на празднике моя дочка будет лучше всех. Наверно, даже сам Миллард не выдержит и будет аплодировать тебе, когда ты прочтешь свои стихи.
— Ну конечно же, мамочка! — отвечала Нэнси, мечтая поскорее удрать от этих ласковых рук и мучительных разговоров.
Маргрет искусно завязала на темных кудрях дочери большой бант, похожий на цветок магнолии. Она нагнула голову и взглядом знатока окинула девочку.
— Умоляю, не изомни платье и не выпачкайся до выступления. — Она осторожно разгладила оборки. — После выступления можешь кататься на лодке и танцевать — словом, все, что угодно, а до сцены — ни-ни… — Она погрозила дочери пальцем, потом прислушалась: — Постой-ка, кто-то скребется у двери… Нет, нет, я пойду сама отворю.
