На берегу Севана (др. изд.) - Ананян Вахтанг Степанович (электронная книга .txt) 📗
Арам Михайлович вышел вперед и произнес небольшую речь, которую закончил призывам:
— Идем спасать умирающие от жажды поля нашего колхоза!
Баграт стал похож на старшину роты, который спешно готовит к походу вслед за идущей в бой частью ее транспорт и хозяйство.
— Запрячь все колхозные фургоны, телеги! — тоном боевого приказ сказал он бригадирам. — Вывести всех имеющихся в селе ослов, лошадей, мулов. Собрать все, какие только есть, бочки, кувшины. Взять на молочной ферме все бидоны!
Каждый принес что мог: кто бурдюк, кто ведро, кувшин, даже чайник — все, что только можно было наполнить водой. В сердцах людей вспыхнула надежда спасти поля от засухи.
Когда все было готово, председатель отдал приказ:
— Все к Гилли!
И село тронулось за водой.
Стояла ночь, тихая, ясная. Полная луна мягко освещала обожженные солнцем поля и смотрелась в темное зеркало озера. Дневной зной сменился ласковой прохладой.
Зазвучала зурна. Ее поддержал барабан. Звуки музыки оживили людей. Послышались шутки, смех, вспыхнула' песня. Тишину озера нарушили плеск воды и звон ведер.
Спустился к берегу и колхозный грузовик, нагруженный бочками. С лязгом и скрежетом следовали за ним тракторы, волоча за собой прицепы, тоже с бочками. Тарахтели арбы и фургоны, запряженные лошадьми; за ними шел караван ослов и мулов, увешанных бидонами. А за караваном спешили запоздалые группы женщин и детей.
Набрав воды, все двинулись на гору.
Шли радостно настроенные, ободренные мыслью, что дадут жизнь умирающим без воды посевам.
Поднявшись на склон горы, на котором раскинулись их поля, колхозники опрокинули на землю бочки, развязали тугие бурдюки, откупорили узкогорлые кувшины, и к корням растений, истомленных от засухи, с приятным бульканьем потекла холодная, свежая вода.
Иссохшая земля жадно впитывала прозрачные струи воды и мягко похлюпывала, будто говорила: «Ох, как легко, как хорошо стало!… Дайте же попить еще, еще!…»
Всю ночь колхозники поливали посевы. И всю ночь играла зурна, призывая их к труду… На рассвете, когда мальчики еще раз хотели вернуться к озеру за водой, Асмик сказала:
— Ты устал, Армен, довольно, поди домой. — И, словно оправдываясь перед товарищами, добавила: — Он ведь такой худенький…
В голосе девочки звучала забота и ласка. Армен тепло улыбнулся.
— Ну, теперь у меня и усталость прошла! — сказал он и, взяв ведра, побежал к озеру.
В камышах Гилли просыпалось пернатое население.
Борьба в сердце старого охотника
Поля ожили и начали поправляться, точно маленькие дети после болезни.
Но птицы на ферме ходили ослабевшие, пчелы не вылетали из ульев — в полях не было цветов, не было ветерка…
В двух ульях-кувшинах, привезенных с Чанчакара, пчелы и совсем вымерли. Дед Асатур вынул из одного кувшина мед, остатки сотов, выставил пустой кувшин на солнце и занялся вторым.
— : Армен, ученый сынок, сбегай-ка позови завскладом, пусть придет примет мед.
Армен побежал в склад.
Дед Асатур своим длинным кинжалом подрезал воск, которым соты были прикреплены к стенкам второго кувшина, и, вынимая круглые медовые лепешки, складывал их на большой деревянный поднос.
Неожиданно кинжал наткнулся на что-то твердое. Старик вынул еще одну лепешку. Вдруг ярко сверкнул какой-то блестящий предмет. Дед быстро прикрыл его сотами и боязливо оглянулся: не увидел ли кто его находки?
Рабочий пришел из склада, принял вынутый мед и, указывая на еще не опорожненный кувшин, спросил у деда Асатура:
— А этот?
— Этот я х-х-хочу разделить по н-н-неполным ульям… для подкормки… — сказал, заикаясь, дед.
Рабочий решил, что деду, вероятно, захотелось отнести немного меду своей старухе, и он, ничего не сказав, ушел. Армен еще не возвращался.
Дед Асатур, оставшись один, вынул еще несколько сотов и опешил: кувшин наполовину был полон золотых монет, колец, ожерелий.
Старик совершенно растерялся. У него помутилось в голове, и он сел на землю.
Опомнился дед не сразу. Потом, понемногу придя в себя, принес мешок и стал наполнять его найденными сокровищами. Руки у него дрожали, не слушались. Прилипшие к стенкам кувшина монеты с трудом отковыривались.
А дед спешил — боялся, что его застанут за этим занятием. В то же время он не хотел оставить ни одной монетки, чтобы не выдать себя.
Наконец, очистив карас до дна и взвалив на спину мешок, дед дрожащими шагами направился домой. Он задыхался, казался тяжело больным.
Дед шел, и ему чудилось, что за ним идет все село…
Но вот и дом. Войдя в хлев, старик спрятал мешок в стойло.
Когда стемнело, дед Асатур сказал жене:
— Ты что-то давно не была у нашей дочки. Пошла бы поглядела, как она живет.
— И то правда, — согласилась старая Наргиз. — Пойду погляжу.
Она оделась и ушла, а дед, оставшись в одиночестве, взял кувшин с водой, корыто, свечу и пошел в хлев. Крепко заложив дверь изнутри, он зажег свечу, вытащил из стойла мешок с кладом и, налив в корыто воды, начал смывать мед, налипший на драгоценностях.
Чисто вымытые, они так блестели, такими радужными огоньками отливали вправленные в браслеты и кольца драгоценные камни, что старику на мгновение показалось, будто ему снится сказочный сон.
Шум во дворе заставил деда поспешно потушить свечу, Он замер… Нет, никого… Должно быть, Чамбар пробежал. От волнения у старика дух захватывало: такие сокровища!…
Боясь, что может вернуться жена, он наскоро собрал снова все в мешок, поспешно вырыл яму в темном углу хлева и спрятал в нее клад.
Выйдя во двор, дед боязливо огляделся. Нет, никого не видно. Он запер дверь хлева, вернулся домой и, сидя на тахте, мрачно посасывал свою трубочку,
Мысли деда были сосредоточены на находке: и рад был ей и боялся. Сидел и настороженно прислушивался. Казалось, вот-вот придут, раскроют его воровство.
«Но почему воровство? Чье добро я украл? — размышлял дед. — Чего я боюсь?…»
У дверей послышались шаги. Вернулась Наргиз.
— Что с тобой? Отчего ты такой бледный, дрожишь? Заболел? — встревожилась она.
— Постели мне, лягу, — сказал дед и, угрюмо сопя, начал раздеваться.
С этого дня колхозники стали замечать, что дед Асатур делается все мрачнее, раздражительнее, избегает людей. Даже на пасеку не ходит, а с ружьем в коленях сидит все время на колхозном гумне.
Однажды Грикор прибежал к Камо и в ужасе сказал:
— Дедушка Асатур сошел с ума!
Они крадучись подошли к гумну. Спрятавшись за скирдой, мальчики начали наблюдать за дедом. Старик сидел, вытянув руки, и попеременно то поднимал, то опускал их: у него в ладонях был, казалось, какой-то груз, который он взвешивал. Губы деда шевелились, словно он разговаривал сам с собой. При малейшем шорохе он вздрагивал и оглядывался.
— Что с ним? — прошептал Камо.
— От старости, должно быть, — заключил Грикор.
— Нет, это не от старости, он еще крепок. Тут что-то другое… Неужели мой старый дед заболел? — И на глазах у Камо Грикор впервые увидел слезы.
— Окликнем?
— Нет, нет… Уйдем!
Дня через два старик, поманив к себе Армена, таинственно шепнул ему на ухо:
— Армен, если бы ты нашел золото, что бы ты сделал?
— Золото?… Если бы я нашел золото — отдал бы тому, кому оно принадлежит, — не колеблясь ответил Армен. — А почему ты об этом, дедушка, спрашиваешь?
— А кому оно принадлежит?
— Государству, народу!
— Как? — удивился старик. — Все люди готовы перегрызть друг другу горло из-за золота, а ты говоришь — государству?
— У нас из-за золота не перегрызают друг другу горло. Так было в том, твоем старом мире, — сказал Армен. — У нас этого нет. Только в Америке из-за долларов разные подлости делают.
— Раз ты нашел золото — значит, оно твое. Зачем отдавать другому? — возмутился старик. Он, казалось, хотел заглушить в себе другой, справедливый, возражавший ему голос.
