Звезды под дождем (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (лучшие книги txt) 📗
— Совершенно верно! — обрадовалась Лидия Сергеевна. — У тебя там еще стихи были! Про Новый год. Как же там? А, вот…
«Ой, не надо», — подумал Журка и слегка покраснел. Но Лидия Сергеевна уже декламировала:
Вот и Новый год пришел,
Всем нам стало хорошо.
Пусть нам вьюга лица лижет,
Лето все же стало ближе…
— Видишь, я запомнила… А сейчас пишешь стихи?
— Нет, что вы, — испугался Журка. — Это я нечаянно тогда сочинил. А с тех пор почти и не пробовал.
Валерий Михайлович встал. Шагнул к Журке:
— Эту газету я тоже помню… Ну, здравствуй. Теперь здесь живешь?
Он протянул Журке громадную пятерню. Журка положил в нее свою ладонь и сказал:
— Мы недавно переехали.
— Ну и молодец. А то Лида у меня тут совсем извелась без ребят.
— Не сочиняй. Мне хватает Максима и тебя. Оба неслухи…
— Женский гнет, — сказал Валерий Михайлович и вернулся к подоконнику.
Лидия Сергеевна усадила Журку, развернула складной стол, сказала, что утром приезжала ее мама, привезла всякого варенья, и сейчас они будут пить чай.
— Ты какое варенье любишь, Журка?
— Всякое, — подал голос Максим, который уже приволок ящик с «констхуктохом» и агитировал Журку строить самолет.
— Я, между прочим, спрашиваю не тебя, а Журку…
Журка посмотрел на Максима, улыбнулся и сказал:
— Всякое…
— Заговорщики.
Пока Журка и Максим свинчивали из дырчатых пластмассовых полосок «кхылья», на столе появились вазочки, блюдца и разной величины фаянсовые чашки.
— Журка, помнишь эту? Вы с Ромой всегда из таких пили, из больших, чтобы лишний раз не наливать. Их две было, а потом одна разбилась. Так жаль…
Журка внутренне вздрогнул. Но не сказал ничего, подошел к столу, взял в ладони тяжелую чашку с синим кораблем и надписью «Путешествие Магеллана». Покачал тихонько…
— Устраивайся ближе к варенью, Журка… Эй, мужчины, садитесь!
Они пили чай со «всяким» вареньем и вспоминали свой третий «В». Вспоминали прием в пионеры и последний поход.
— Хороший был поход, — вздохнула Лидия Сергеевна и улыбнулась Журке глазами: «Ничего, все равно хороший». Она думала, что он до сих пор страдает из-за той истории. Журка сморщил переносицу и спросил:
— Вы никому не говорили?
— Что ты! Никому-никому…
— Смотрите-ка, тайны у них, — заметил Валерий Михайлович.
— Да, представь себе…
— Теперь уже не тайна, — сказал Журка, набравшись смелости. — Теперь можно рассказать. Потому что я себе за то дело, знаете, как отомстил…
И он, качая от смущения ногами и пряча нос в кружку, поведал про экспедицию на кладбище и про Федота. Лидия Сергеевна смешно поежилась:
— Ой-ей-ей. Я бы померла от страха. Какой ты отчаянный…
— «Отчаянный», — усмехнулся Журка. — Просто выхода не было. Я подумал: «Что скажу Ромке, когда приедет?»
Чашка грела Журке ладони фаянсовыми боками. Он опять покачал ее и тихо сказал:
— У меня с трещинкой была, а эта без трещинки, Ромкина… Лидия Сергеевна, у вас есть Ромкина фотокарточка? Я давно не видел его…
— Есть, конечно. У меня все ваши есть, я сейчас достану… А у тебя разве нет?
— У меня только общая, где весь класс. Ромка там боком стоит, лицо плохо видно.
— Можно найти хороший негатив и напечатать портрет. У Валерия все фотопленки хранятся… Только снимки-то давно делались, сейчас он подрос, наверно, как и ты. Написал бы ты ему: пусть свежую фотокарточку пришлет… Что с тобой, Журка?
А что? С ним ничего. Осторожно поставил чашку, даже не плеснул на скатерть…
Она ничего не знала. Она уехала из Картинска почти сразу после того похода, и потом никто не написал и не сказал ей о Ромкиной гибели… И сейчас давнее Журкино горе, к которому он привык, для нее оказалось новым и неожиданным.
Наверно, ей хотелось заплакать, но она только сжала губы и минуту или две молча сидела и водила по клеенке блестящей ложечкой. Потом сказала в нависшей тишине:
— Ромка, Ромка… Вот ведь судьба какая… За что людям такое горе?
«Молнии, — хмуро подумал Журка. — Разве они спрашивают?» И тихо объяснил:
— Там поперек дороги проехал самосвал, а из кузова песок сыпался. Получилась такая горка на асфальте, как бархан. Они на нем взлетели, будто на трамплине, перевернулись и в столб… в бетонный…
Валерий Михайлович вдруг встал из-за стола:
— Лидуша, ты в ванную пока не ходи… Максим, пойдем, ты мне поможешь.
Лидия Сергеевна и Журка остались вдвоем. Чаю больше не хотелось. Они сели рядышком на тахте, стали говорить о другом, не о Ромке. Лидия Сергеевна расспрашивала про маму и папу, про здешнюю школу. Журка охотно рассказывал и привинчивал хвостовое оперение к недостроенному Максимкиному самолету. Но разговор шел без прежней веселости. Будто печальный Ромка сидел здесь же в уголке и слушал…
Через полчаса появились Валерий Михайлович и Максимка. Валерий Михайлович положил Журке на колени большую, с четверть газетного листа, фотографию. Она была только что отпечатанная, горячая от глянцевателя.
Веселый Ромка смотрел со снимка мимо Журки, куда-то вдаль и немного вверх. Будто следил за улетающей птицей. Но казалось, что он сейчас шевельнет глазами, встретится взглядом с Журкой — зрачки в зрачки.
Потому что он был совсем живой. Чудилось, что губы его все сильнее растягиваются в улыбку, а раскиданные ветром легкие волосы шевелятся.
Снимок был сделан не для Доски почета, а гораздо позже. Ромка уже в пионерском галстуке, а за плечами у него видны ветки с молоденькими листьями.
— Это когда в пионеры принимали? — спросил Журка.
— Да, — сказала Лидия Сергеевна. — Валерий хотел каждому сделать портрет на память, да не успел проявить и напечатать. Жили-то мы, помнишь, в каком доме? Ни крана с водой, ни уголка, чтобы увеличитель пристроить…
Ромка улыбался — такой знакомый: со старым шрамиком над левой бровью, с постоянной трещинкой на верхней губе (он всегда ее трогал языком), с темным квадратиком пустоты на месте выпавшего зуба…
— Вы даже не знаете, какое громадное спасибо, — шепотом сказал Журка.
На улице Журку опять ударил осенний ветер. Серые быстрые облака то и дело закрывали солнце. Сорванные с тополей листья горизонтально летели навстречу и подсохшими краями чиркали по Журкиному лицу. Царапающий холод забрался под вздувшуюся рубашку… Однако Журка не пошел сразу домой. Он заскочил по дороге в книжный магазинчик. Там в застекленной витрине среди брошюр и атласов были выставлены эстампы — оттиски рисунков и гравюр в тонких металлических рамках. На каждом ярлычок с ценой.
В застегнутом кармашке с черной ленточкой у Журки лежали три рубля. Он давно их носил с собой: все надеялся найти в магазинах акварельные краски «Нева». А сейчас купил эстамп «Березки». Березки как березки — еще голые, апрельские, над мокрой полянкой под бледно-голубым небом. Все это Журку не интересовало. Ему нужна была рамка со стеклом.
Дома Журка отогнул зажимы на жестяных угольничках и вставил Ромкину фотографию. Она подошла почти точно, только сбоку пришлось чуть-чуть подрезать. Журка привязал к рамке шнурок от старых ботинок, вбил над постелью гвоздь, повесил снимок.
Отошел немного, посмотрел. Получилось здорово. Красиво. Аккуратно так. Только…
Только как-то не так. Слишком уж аккуратно. Как в музее. Стекло отгородило Ромку от Журки. От нынешнего дня. От жизни.
Журка испугался. Он торопливо разобрал рамку, выхватил снимок, двумя кнопками кое-как приколол к обоям.
И стало все как надо, честное слово! Фотография опять сделалась живой. Будто Ромка сам только что прибежал с улицы, размахивая этой карточкой:
— Хочешь, подарю?
И они вдвоем, дурачась и веселясь, пришпилили ее к стенке…
На тахту, длинно мурлыкнув, прыгнул Федот.
— Зачем пришел, усатый лентяй? — сказал Журка. — Смотри, это Ромка… Если бы не он, я бы ни за что не пошел бы тогда на кладбище. И никто бы тебя, глупого, не спас. Так что имей в виду…