Как я путешествовал по Алтаю - Архангельский Владимир Васильевич (книга жизни .TXT) 📗
День начинался с завтрака, и завтрак проходил торжественно: с цветами на столиках, с новыми скатертями, с крепким и сладким кофе. Словно в столовую только что вошла строгая хозяйка, и во всём наступил образцовый порядок.
После завтрака тётя Даша важно выплывала в пустой зал столовой. Перед зеркалом она долго пристраивала возле косы туго накрахмаленную кружевную корону и кричала в окошечко на кухню:
— Леночка, пора!
И в сопровождении весёлой и смешливой Лены, которой все молодые туристы дарили свои карточки с нежными надписями, чинно спускалась по длинной деревянной лестнице — от главного здания до причала.
В руках у неё и у Лены были чёрные лакированные подносы, разрисованные алыми розами. На подносах рядками стояли стаканы. Они позвякивали в такт шагам и, как сотни зеркал, отражали своими гранями лучи солнца.
Смешной обычай — поить компотом взрослых людей — придумала тётя Даша.
Эту сладкую и золотисто-мутную влагу, в которой плавали мохнатые дольки абрикосов, подносили туристам, когда они уезжали с базы.
Тётя Даша обходила линейку, где стояли сдвоенными рядами загорелые парни и девушки с облупившимися носами, в побитой обуви; она каждому предлагала стакан компота и говорила:
— Счастливого плавания!
Культработник с английской фамилией Дулькейт и со странным именем Тигрий, хотя он был добряк и говорун, принимал рапорт и произносил торжественную речь.
Тётя Даша старалась обставить проводы как можно красивее, и на базе появился баянист: он играл перед линейкой.
Это был долговязый парень с кислым, скучающим лицом. Он вечно жаловался на боль в желудке, и повариха поила его морковным соком и только для него делала паровые котлетки.
Когда баянист ел без охоты, тётя Даша следила за ним из окошечка и вздыхала:
— И не дай бог, не угожу — сбежит, окаянный! А уж какие проводы без музыки!
Но Сеня-баянист и не думал бежать: работа была лёгкая, повариха в нём души не чаяла. И в каждый «тёти Дашин день» он стоял на пристани, привалясь спиной к высоким перилам голубой беседки у причала, жмурился от солнца и играл вальс «Дунайские волны»…
В один из таких дней отправлялась вниз по Бии очередная группа туристов, одиннадцатая с начала сезона.
Туристы в этой группе подобрались дружные: всё горняки из Кузбасса, парни бравые, ладные, с выдумкой.
Как только тётя Даша направилась к ним, они бросили к её ногам тридцать букетов.
Повариха остановилась в смущении и опустила глаза.
К ней шагнул староста группы. Рыжий, веснушчатый, с длинным носом, закрытым от солнца зелёным листком подорожника, он подхватил поднос и передал его Тигрию. Затем взял два стакана — один себе, другой тёте Даше — и, чокаясь с ней, сказал:
Повариха так и зарделась. И в глазах у неё росой блеснули слёзы…
А вечером она снова сидела на террасе. Озеро светилось звёздами. За ближней горой полыхала зарница, освещая красивое лицо немолодой уже женщины, тугую косу на голове и серый вязаный платок.
Я не ошибся: она думала о рыжем поэте с листком подорожника на носу. Он, конечно, спал в этот час на берегу шумной Бии, давил во сне комаров и вряд ли мог вспоминать о тех словах, что сказал утром, на проводах.
А слова те запали в душу тёте Даше, и она мне сказала об этом:
— Сижу, вот, и думаю: сорок годов прожила на белом свете, а всё дурная! Заладила, как девчонка: целина, где ты, целина? А ведь и тут люди: хорошие, нежные. Приезжают они в отпуск, надо их накормить, пригреть. Сеньку-баяниста удержала здесь своей лаской. А тот, рыжий, так стишком своим сердце тронул, что и уезжать отсюда не хочется. Видно, навек я теперь здешняя, туристская…
Иван Иваныч
Иногда я виделся с ним.
Он застенчиво улыбался и, словно нехотя, брал папиросу. Разговор у нас как-то не клеился — Иван Иваныч обычно торопился и непременно произносил фразу:
— Извините, конечно, но я должен удалиться. На туристской базе под Артыбашем многие его просто не замечали: человек тихий — и мухи не обидит, и вперёд не высунется. Зла никому не делает, ну и ладно! А кто он в душе — робкий заяц или смелый орёл — об этом как-то не думали.
Да и случая не было. На базе он жил лишь два дня в неделю, когда приезжал с работы. Всё остальное время проводил на реке и в дороге: отгонял лодку с туристами вниз по Бии. А вернувшись домой, сидел с ребятишками, копался с ними в огороде, ходил по малину.
В то утро, когда я решил отправиться с туристами в дальний поход через все десять порогов на Бии, Иван Иваныч уже стоял в громоздкой и высокой лодке. Загорелый, в неизменной голубой майке, синих лыжных штанах и в белой панаме, он зачищал ножом рукоять огромного кормового весла, наспех вытесанного из толстой кедровой доски.
— Ого! Пуда два потянет! — сказал я, помогая ему надеть весло на уключину, толстую, как оглобля.
— Работа грубая, да надёжная. А нам без этого нельзя: река серьёзная. Весло сломается — и поминай как звали!.. Ну, сели, братцы, сели! — Иван Иваныч махнул рукой туристам, которые всё ещё суетились у причала.
И все тридцать парней и девушек горохом посыпались в лодку.
На вёсла посадили четвёрку умелых, сильных гребцов, и лоцман Иван Иваныч подал первую команду:
— На воду!
Вёсла слаженно зацокали, и лодка двинулась по Телецкому озеру в сторону Бии.
Вскоре река подхватила наше судёнышко, как щепку, и бросила в порог Карлагач. Туристы, которые только что шутили, дурачились, горланили песни, присмирели и ухватились за скамьи: впереди, по крутому склону реки, вода завивалась струями и металась среди обнажённых рифов.
Что-то изменилось в лице у Ивана Иваныча: на щеках забегали желваки, глаза заблестели. Он широко расставил ноги, сунул под мышки рукоять тяжёлого весла и властно сказал:
— Сидеть спокойно!
Лодку сильно подбросило на подводной гряде и поволо прямо к острым камням у левого берега.
К бортам не шарахаться! — успел крикнуть Иван Иваныч, видя, что туристы заёрзали.
Лодка громко ухнула, накренилась влево, заскрипела и зарылась носом в струю. С бортов щедро брызнуло ледяной водой, но никто не поморщился: туристы словно окаменели.
Вёслами бить дружно! — выдохнул Иван Иваныч, навалился на рукоять и повис на ней.
Завизжала несмазанная уключина, сдерживая натиск воды и напор человека. Лоцман хорошо вырулил к середине реки, встал на дно лодки и сбросил панаму: так мы прошли первый порог. Карлагач ревел сзади, хлопья белой пены кружились за кормой.
На широком и длинном плёсе вода не грохотала: источая холод, она журчала и пела. Я даже успел услыхать весёлую перебранку дроздов в черёмушнике и увидел горлинку: сидя на сухой ветке кедра, она кланялась и ворковала.
А к нам уже быстро приближалась каменная стена правобережья, закрытая тенью высокой горы. Струи разбивались об эту стену и отскакивали седыми гривами.
Лодка не слушалась ни весел, ни руля. Иван Иваныч крикнул подмогу. Двое парней кинулись к рукояти. Скала отдалилась. Но впереди, как в страшном котле у бабы-яги, кипела вода на пороге Юрток.
Во всю ширь реки и метров двести вниз по руслу бурлящие клубки так и выскакивали на поверхность. И над каждым клубком вспыхивала и гасла маленькая радуга. Тысячи радуг над хрустальной рекой!
— Песню, песню давайте! — подбадривал Иван Иваныч.
Но запеть так и не успели: невдалеке уже грохотал третий порог — Кобыровский.
«Гух-ух-ух!» — запрыгала лодка, ударяясь носом в высокие волны…
Самым страшным оказался порог Щёки.
Лоцман надеялся обойти его по неглубокой протоке, слева. Но она обмелела. А мы уже сунулись в неё, и течение увело нас от фарватера. Стали круто разворачиваться, и лодка потеряла управление.
— Две пары за борт!
Четверо парней послушно прыгнули в воду. Поёживаясь от холода и тяжело дыша, они завернули нос вправо. Гребцы нажали, и лодка, чиркнув по каменистому дну острым килем, вошла в фарватер. А когда мы втащили через борт мокрых ребят, она уже мчалась так, что свистело в ушах.
