Как я путешествовал по Алтаю - Архангельский Владимир Васильевич (книга жизни .TXT) 📗
За перекатом, над плёсом, стояла одинокая старая ветла. Она всё приближалась и приближалась к нам, затем замедлила ход и остановилась: гребцам удалось удержать сплотку на месте!
Иван Иваныч пристально поглядел в сторону переката и сказал наконец слово, которого все так ждали:
— Идут!
Сплавщики, мокрые с головы до ног, били шестами в дно реки и кричали наперебой:
— Поддай сильней! Ещё разок!
Они ловко подошли к сплотке, которую считали уже потерянной, и подцепили её к плоту.
Плёс был длинный, широкий и спокойный, как озеро. Плот пошёл медленнее, и мы, отдыхая, двигались рядом. Сплавщики собрались на краю пойманной сплотки, возле нас, встали шеренгой. На их усталых лицах была приветливая улыбка. Вася откинул назад русые слипшиеся волосы и сказал:
— Спасибо за дружбу, Иваныч! Так выручил — век помнить буду. И вам спасибо, товарищи!
— Ладно уж, мотоциклист! — сказал Иван Иваныч. — Садись кашу есть, не остыла ещё…
Лодка наша пошла вперёд, а сплавщики всё ещё стояли и стояли, глядели нам вслед и махали на прощанье руками…
Скоро я сошёл на берег и расстался с Иваном Иванычем.
Теперь я часто вспоминаю о нём. Вероятно, он опять сидит дома с ребятами, ни к кому не лезет с разговорами, всё в тени да в тени, и люди по-прежнему считают, что он тихий и робкий, как заяц.
А ведь он такой и есть — только на берегу, на суше, когда нет тяжёлой и опасной работы. А на воде, па порогах Бии, где ему доверена жизнь людей, он настоящий орёл, бесстрашный в полёте.
Три тайменя
Таймень-цветок
Есть у меня один дружок. Ловит он под Москвой ершей да пескарей, а на сердце у него мечта: «Вот закачусь на быструю горную речку, закину блесну, и сядет на мой крючок чудо-рыба, черноспинный таймень. Поборюсь я с ним, вытащу и стану счастливым!»
Слов нет, мечта приятная, да выполнить её нелегко: всё дела да заботы, и всегда времени нет. Да и нескладно: в поезде надо ехать почти неделю, таймень-то дороже слона обойдётся! И сидит мой дружок двадцать лет на Москве-реке: то ерша вытащит с мизинец, то пескаря со спичку. А поймает хорошего окунька — рот до ушей и три дня разговоров…
Я вспомнил о друге, когда прошёл на Бии километров двадцать пять и увидел, как «сыграл» большой таймень.
В прозрачную Бию здесь впадала молочно-зелёная Сары-Кокша, и долго тянулся у левого берега отчётливый след этой мутной горной речки. Словно в одном фарватере текли две реки, и их воды не смешивались. У самой границы двух вод и ударил таймень: сильно, резко, как бичом. И дождём разлетелись от него перепуганные хариусы и чебачки.
Подойти к этому месту не удалось: утёсы преграждали путь, узкая таёжная тропа терялась среди завалов и выворотней. Полезешь — того и гляди ногу сломаешь!
Но всё же я добрался до небольшой площадки на отвесной скале, невысокой, как телеграфный столб. Встал, осмотрелся, чтобы не задеть крючком за ветки, и далеко забросил блесну: чуть ли не к другому берегу.
Подо мной струя воды отчаянно билась об острый мыс, где торчал почти затопленный куст тальника.
Ведя блесну, я засмотрелся на него: он поминутно кланялся реке, дрожал, листья на нём трепетали.
Вдруг возле куста раздался оглушительный удар. Удилище так дёрнулось, что я едва не выронил его.
Над крутым, мощным буруном на струе сверкнула радуга. Жёлтое пузо метровой рыбы мелькнуло и скрылось. Оранжевым цветком выскочил из воды широкий хвост. Я дёрнул. Звенящая леска обмякла. Блесна со свистом пролетела мимо меня, словно её запустили из пращи. И всё стихло. Только в груди у меня часто и гулко стучало сердце.
Я бросил удилище, сел на камень и раза два — три глотнул воздух, как рыба, которую только что вытащили из воды.
Потом спохватился, полез в кусты, забрался на кедр, долго отцеплял блесну и ругал себя последними словами.
Ругал, ругал, а затем рассудил: да ведь это хорошо, что ушёл таймень! Всё равно я не вывел бы его здесь. Рыба была крупная, с ней ли возиться на этой площадке, откуда нет спуска к воде!
Видел я тайменя? Видел. Это оранжевый цветок в воде. Держал его на крючке? Да! Вот и отлично. Бия ещё не кончилась, впереди ещё будут удачи, так зачем же страдать от этой потери?
«Выше голову!» — сказал я себе… Но ухи в этот день не было…
В чужой ухе
Весь день по реке шли брёвна вразброс, молем. Они почти сплошняком забивали фарватер: некуда было забросить блесну.
Тонкие брёвна плыли быстрее, толстые — отставали. На реке стоял непривычный шум: чурбаки сталкивались и налезали друг на друга, подкидывая над водой то могучий комель, то менее кряжистый хвост.
Часам к семи сплав прекратился, и я вышел к реке со спиннингом. Хотелось побыть одному на ровной и чистой полянке, белой и жёлтой от ромашек, кумачовой — от кипрея. Но сюда причалили туристы и уже разбивали палатки.
Староста группы, расторопный и шумный, отдавал распоряжения, а затем подсел возле меня и спросил:
— Рыбки для нас не поймаете?
— Не знаю. Сам ещё ухи из тайменя не пробовал.
— Ну, ловите, ловите! Мы сварим и вас угостим, — сказал и ушёл.
Спускался вечер, тёплый и тихий. И наступал такой удивительный час в горах и в тайге, когда под высокой скалой — сумерки, на гребнях гор — зарево заката, на реке — яркое отражение последних лучей солнца.
Тёмные сумерки лежали слева, в ущелье, откуда бежала свинцовая, мрачная Бия. Краски заката — золотые и розовые — были сзади, где по пологим сопкам лежала необозримая синяя тайга. Прямо передо мной высилась суровая серая скала, из-за неё вылетал веером позолоченный сноп лучей. А справа, где скала обрывалась стеной над зелёной еланью, во всю силу полыхало солнце. Оно заливало светом весь плёс, и я мог смотреть туда только из-под ладони.
Блесна улетала влево, в сумеречную, почти ночную, Бию, и мне не всегда удавалось видеть, куда падала тяжёлая металлическая рыбка. Течение сносило блесну, и она шла мимо скалы. Тут было светлее, и я уже различал, где белая леска касалась воды. А когда наступало время вытаскивать блесну, свет от реки с такой силой бил в лицо, что я крутил катушку с закрытыми глазами.
Таймень взял на самой грани сумерек и света. Он прыгал через голову, выбрасывался свечой и раскидывал сверкающие брызги. У берега, на отмели, я прыгнул в воду и схватил его.
Он был маленький, не больше килограмма весом, и разглядывал я его в сумерках, но даже в эту пору дня мой первенец был очень красив. Его хвост — нежного оранжевого цвета — напоминал большой лепесток алтайского огонька. По всему светло-серому телу были разбросаны фигурные чёрные пятна. И весь он казался ярко-пёстрым. А голова была тупорылая и лоснящаяся, с маленькими глазками, рот огромный, с острой щёткой зубов.
Прибежал староста, залюбовался тайменем, а потом забрал его и ушёл.
А когда я пришёл к костру, ухи уже не было…
Староста виновато моргал, подбрасывал в огонь смолистые ветки и всё поправлял свои длинные и непослушные рыжие волосы:
— Увлеклись, понимаете! Отродясь не ели такой вкусной штуки. Мы, знаете ли, нахваливали вас, наливали-подливали, глянули в котёл, а там пусто! Вы уж того… не серчайте! Завтра поймаете, будет и у вас уха. А сейчас — вот каша, вот кофе. Эх, беда, беда: был обед, и ужин нам нужен! — шутил он, орудуя поварёшкой в котле с пшённой кашей.
Пропал мой таймень в чужой ухе, но я не сердился. Ведь сбылась моя мечта — поймать чудо-рыбу, о которой я лишь читал в книгах…
Ласточки над рекой
Кончились пороги на Бии. Начались широкие плёсы, длинные перекаты. Река стала спокойнее.
По берегам уже не было видно кедров: тайга осталась позади. Зато чаще стали встречаться прозрачные берёзовые рощи. И почти над каждым плёсом непременно склонялись кудрявые ветлы.
В зарослях черёмухи появились спелые ягоды. Словно облитые чёрным блестящим лаком, они так и манили к себе. Они крупные, немного вяжут во рту и сладкие, и недаром зовут их «алтайским виноградом».
