Алжирский пленник (Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота») - Выгодская Эмма Иосифовна

Родриго Сервантес был горд и беден — так же горд и так же беден, как другие нищие идальго старого города Алькала. Но дон Родриго не гнушался работой — у него была большая семья.

Донья Леонора и дочери, Андреа и Луиса, целый день работали дома и на огороде, стирали, шили, сажали капусту, пололи гряды.

Но, выходя на солнце, донья Леонора прикрывалась вуалью — жене идальго неприлично было загореть, как простой крестьянке.

Когда дону Родриго удавалось вылечить кого-нибудь из своих больных, у его семьи была говядина. Но чаще они ели пустую похлёбку, без мяса.

И всё же, гуляя вечером по Калье-Майор, дон Родриго ковырял зубочисткой во рту, словно после сытного обеда, и, медленно — идальго не подобает торопиться — проходя по площади, приветливо и церемонно раскланивался с друзьями.

Сегодня старый идальго был особенно серьёзен.

Старший сын его, Родриго, уехал во Фландрию биться в войсках его величества. Младший, Мигель, должен остаться с ним, в Алькала. Мигель любит книги и поэзию. С ранних лет он жадно читает каждый печатный лоскуток, подобранный на улице. Сеньор Лопес де Ойос, первый его учитель, постоянно твердил, что у Мигеля необыкновенные способности к наукам. Он будет учёным, знаменитым теологом [3] или стихотворцем.

В приёмной старого Алькалского университета было пусто. На белых лепных стенах висели портреты отличившихся студентов — безбородые лица, похожие одно на другое. В приоткрытую дверь виднелся тёмный лощёный пол длинного коридора. Там было тихо, как и в приёмной: день был предпраздничный, занятий в университете не было, и все его семь тысяч студентов слонялись по улицам.

Осторожные, мягкие шаги послышались за дверью, и в приёмную вошёл немолодой, полный, красивый человек в богатой тёмно-лиловой сутане.

— Преподобный отец! — шагнул вперёд дон Родриго. — Осмеливаюсь явиться к вашей милости с просьбой о сыне моём, Мигеле Сервантесе…

Ректор снисходительно наклонил голову.

— С ранних лет сын мой проявляет великую склонность к наукам, изучает творения отцов церкви и латинских поэтов и сам сочиняет эклоги и поэмы. Но по бедственному положению моему я не могу оплатить его пребывание в стенах благочестивого, вверенного вашему преподобию университета…

Лицо ректора приняло выражение вежливой скуки.

— Прошу, считаясь с подвигами древнего рода нашего, Сааведра, и неоценимыми услугами, оказанными предками нашими отечеству при изгнании неверных, осаде Гренады, Севильи и Лохи…

Он протягивал ректору свою бумагу. Отец Онофрио не слушал.

— Бумага? — перебил он. — От кого?

— Я сам, ваше преподобие, — смутился дон Родриго, — сам изложил главнейшие заслуги и причины…

Ректор скользнул глазами по начальным строчкам, потом перевёл их на самого дона Родриго. Дон Родриго весь съёжился. Ему казалось, что ректор видит каждую заплатку на его плаще, вытертые нитки на камзоле, рыжие пятна на шляпе, вздрагивающей в его руке.

— Дорогой сеньор! — учтиво сказал ректор. — Отечество и святая церковь наша, покровительствующие всякой учёности, рады были бы оценить заслуги вашего достойного рода и принять его отпрыск под своё крыло. Но, увы, университет беден! — Ректор развёл холёными руками. — Наш прославленный университет беден! Стены его неспособны вместить потомков всех испанских воинов, даже наиболее отличившихся в борьбе с неверными. Попытайтесь направить вашего сына по другой стезе, не менее приличествующей вашей гордости и более соответствующей, — голос ректора дрогнул насмешкой, — более соответствующей вашим доходам.

— Сыновья разбогатевших торговцев, — резко сказал дон Родриго, сворачивая измятую бумагу, — попадают в университет. Я полагал, что для потомка Сааведры…

Но отец Онофрио уже кивал головой в знак окончания беседы, служитель шёл к дверям и распахивал их перед доном Родриго.

Растерянный идальго вышел из сумрачного вестибюля на ослепительно белую под солнцем улицу, но тут выпрямился и обычным медленным, полным достоинства шагом повернул домой.

С угла улицы, ещё издали, он увидел перед своим домом незнакомого всадника. Донья Леонора махала ему в окно большим конвертом.

— Письмо! — кричала донья Леонора. — Письмо с нарочным из Саламанки!

Дон Родриго взял письмо и прошёл в дом. Донья Леонора обеспокоенно следила за его лицом.

— Хорошие вести, неожиданные вести! — радостно сказал дон Родриго, дочитав письмо. — Сеньор Лопес де Ойос, прежний учитель Мигеля, вызван ко двору и переезжает из Саламанки в Мадрид. Он вспомнил о нашем сыне и зовёт его к себе.

Дон Родриго встал и прошёлся по комнате.

— Или море, или церковь, или двор короля, — взволнованно сказал он, останавливаясь перед женой. — Так, по нашей старой кастильской пословице, должен выбирать свою судьбу юноша из благородной семьи. Море — это путешествие, опасности, битвы. Их выбрал Родриго. Церковь в наше время открывает доступ только детям влиятельных и имущих. Сама судьба с этим письмом посылает нашему сыну возможность третьего пути. Где Мигель? Позови ко мне Мигеля.

— Его не видно сутра, — с тревогой сказала мать. — Луиса и Андреа давно уже пошли его искать.

— Мигеля нет нигде! — вбежала минуту спустя старшая, Луиса. — Я обегала все улицы, площади, спрашивала всех товарищей. Сегодня его не видел никто.

— И Пардо нет! — влетела за нею младшая, кудрявая и смешливая Андреа. — Пардо нет на месте; видно, Мигель ещё ночью ускакал из города неизвестно куда!..

— Пресвятая дева, он убежал от нас! — закрыла лицо руками донья Леонора.

— Господи, что же… что же я теперь отвечу сеньору де Ойосу? — сказал дон Родриго и растерянно опустился на стул.

Глава третья

Роланд

Сеньор Лопес де Ойос, профессор риторики [4] и гуманитарных наук, терпеть не мог путешествий. В дороге драгоценные рукописи сеньора, вместо того чтобы лежать в порядке на полках шкафа, тряслись, кое-как уложенные, под сиденьем кареты; мулы, переходя вброд реку, легко могли подмочить тюки с латинскими и греческими книгами, а этот вор Хосе, его слуга, в любой деревне готов был редкое издание евангелия с серебряными застёжками обменять на кусок гнилого козьего сыра. Уже вторую неделю, отдыхая подолгу на всех постоялых дворах, ехал дон Лопес из Саламанки в Мадрид.

В деревушке Кабрерос он сидел третий день. Хозяин гостиницы оказался человеком тонким, знатоком пасторальной поэзии, и дон Лопес по вечерам читал ему итальянских поэтов. Только к концу третьего дня он вспомнил, что пора ехать, и велел Хосе укладываться.

Перед заходом солнца в ворота въехал небольшой крытый возок, за возком юноша на поджаром вороном коне. Жена и дочки хозяина и вся прислуга в доме — скотницы, судомойки, поварята, — точно их ветром сдунуло, побежали вниз во двор, смотреть на приехавших.

— Это Лопе де Руэда со своими актёрами, — объяснил дону Лопесу хозяин. — Он всегда останавливается у меня, когда приезжает.

До позднего вечера дон Лопес слышал возгласы и хохот внизу: это актёры, поужинав, наскоро устроили представление тут же, на дворе, чтобы отблагодарить хозяина за угощение.

Не утерпев, старик тоже сошёл вниз. Представление уже окончилось. Один из актёров, юноша, невысокий, худой, горбоносый, шёл по рядам со шляпой.

Дон Лопес уже хотел уходить, но вдруг остановился.

— Сплю я или сошёл с ума? — почти вслух сказал дон Лопес, посмотрев на мальчика.

Как мог попасть сюда, к странствующим комедиантам, Мигель, его бывший ученик, сын его друга, лекаря Сервантеса?

«Должно быть, у меня от дорожной тряски помутились мозги», — с тревогой подумал старик.

Он пошёл к себе, но, едва запер дверь, к нему постучался слуга Хосе.

— Письмо вашей милости из Алькала, — сказал Хосе. — Ещё в Саламанку послано, нарочный догнал нас, передал мне у ворот.