Мы — из Бреста - Смирнов Сергей Сергеевич (книги хорошего качества TXT) 📗
— Вот черт, свет не горит по всей крепости, — пожаловался он. — Наверно, на станции авария.
Но это была не авария. Переодетые немецкие диверсанты уже действовали в крепости и перерезали осветительный кабель — до войны оставался какой-нибудь час.
Бессонов вернулся в казарму и опять заснул. А потом наступило страшное пробуждение среди грохота взрывов, криков и стонов раненых, среди дыма пожаров и белой известковой пыли рушившихся стен и потолков. Полуодетые, они вместе с другими бестолково метались по казарме, ища спасения от огня и смерти, пока сюда не прибежал старшина Котолупенко, который взял на себя командование и кое-как навел порядок.
И тогда они заметили, что их только двое. С ними не было Николая Гайворонского. Они бросились назад — туда, где спали, и нашли его на своей койке. Он сидел согнувшись, держась обеими руками за живот, и глаза у него были умоляющие и испуганные.
Они положили его и осмотрели рану. Осколок распорол живот, но, видимо, не вошел внутрь — рана была не очень большой и казалась неглубокой. Бинтов не нашлось, они сняли с одного из убитых бойцов рубашку и туго перетянули рану. Оказалось, что с этой перевязкой Гайворонский может не только стоять, но даже ходить. Он сразу повеселел, взял винтовку и присоединился к остальным бойцам.
И начались страшные дни и ночи крепостной обороны, где время иногда тянулось бесконечно долго в ожидании своих, а иногда неслось вскачь в бешенстве боев, перестрелок, рукопашных схваток. Они то вели огонь из окон подвалов, отбивая немецкие атаки, то с хриплым «ура» стремительно бежали вслед за отступающими автоматчиками, яростно работая на бегу штыками, то с замирающим сердцем, затаив дыхание, вжимались в землю среди адова грохота бомбежек, то в минуты затишья ползали по двору, усеянному обломками и трупами, отыскивая патроны и еду в немецких ранцах. И они все время были втроем, как раньше, и Николай Гайворонский не отставал от товарищей — рана хоть его и побаливала, но не мешала двигаться. Он так и ходил с перетянутым рубашкой животом и даже участвовал в штыковых контратаках.
На третий день они, лежа в развалинах на берегу Мухавца, попали под огонь немецкого снайпера. Немец нашел какую-то очень выгодную позицию — он, судя по всему, просматривал большой участок казарм 44-го и 455-го полков. Стоило кому-нибудь неосторожно высунуться из развалин — и его настигала пуля. Человек десять были убиты или ранены за какие-нибудь полтора часа, а определить, откуда стреляет снайпер, не удавалось.
Трое друзей лежали рядом за грудой камней и напряженно вглядывались в зеленую чащу кустарника на противоположном берегу. Потом старшина Котолупенко, устроившийся тут же неподалеку, надев каску на штык, медленно стал поднимать ее вверх. И тотчас же пуля звонко цокнула о металл, и каска была пробита.
В этот самый момент, случайно подняв глаза, Пузаков заметил осторожное, едва уловимое движение в густой листве высокого тополя на том берегу. Он стал присматриваться, и ему показалось, что в глубине пышной зеленой кроны дерева темнеет какое-то пятно. Он тщательно прицелился и нажал спусковой крючок.
Раздался приглушенный крик, и вдруг, с шумом и треском ломая ветки, сверху рухнула к подножию ствола и осталась лежать неподвижно фигура в пятнистом маскировочном халате. В развалинах закричали «ура», друзья кинулись обнимать Пузакова, а пять минут спустя сюда приполз старший лейтенант, командовавший этим участком обороны. Узнав, кто снял снайпера, он записал в тетрадь фамилию Пузакова, обещая представить его к награде, как только придут свои.
А на другой день случилась беда с Бессоновым. Он полз около полуразрушенной стены казармы, когда тяжелая мина разорвалась рядом. Его подбросило этим взрывом, сильно ударило о землю и засыпало кирпичами окончательно обрушившейся стены.
Так и погиб бы он там, бездыханный, заваленный камнями, если бы Пузаков вскоре не обнаружил его исчезновения. И хотя там, где лежал Бессонов, то и дело рвались немецкие мины, Пузаков все же отыскал товарища, освободил его из-под обломков и ползком притащил на себе в подвал.
С трудом Бессонова привели в чувство. Он был тяжело контужен — ничего не слышал и не мог говорить. Три дня он отлеживался в подвале, и друзья приходили навестить его, принося то найденный сухарь, то глоток желтой воды из Мухавца. Потом слух и речь немного восстановились, он смог подняться и опять присоединился к товарищам.
В плен они попали тоже втроем, уже в первых числах июля, без единого патрона в винтовках и, как все, оборванные, грязные, изголодавшиеся и изнемогающие от жажды. Особенно тяжело было Гайворонскому: рана его загноилась, и он начал заметно слабеть. Казалось просто чудом, что с такой раной он около двух недель оставался в строю. Даже в колонне пленных он шел самостоятельно и лишь иногда обессилевал, и тогда Пузаков и Бессонов поддерживали его с обеих сторон, помогая идти.
Когда их привели к Бугу и разрешили напиться, они все вошли в реку и пили, как лошади, опустив лицо в воду, пили до тех пор, пока животы не раздувались, словно барабаны, а вода начинала идти назад, — казалось, их многодневную жажду нельзя утолить ничем.
Потом пленных вели через польские деревни; женщины выносили им хлеб, овощи, но охрана отгоняла их и безжалостно пристреливала тех, кто ослабел от голода и шел с трудом. Особенно запомнилась им одна деревня неподалеку от Буга: она была населена только русскими. Все ее население высыпало на улицы, женщины громко рыдали, глядя на полуживых, едва передвигающих ноги солдат, и через головы конвоиров в колонну летели куски хлеба, огурцы, помидоры. Как ни бесились немцы, почти каждому из пленных что-то перепало в этой деревне.
В Бяла Подляске, страшном лагере за Бугом, им, к счастью, удалось пробыть недолго — они попали в команду, мобилизованную на работу в лес. И хотя их усиленно охраняли, а участок, где работали пленные, огородили колючей проволокой, они решили бежать — прошел слух, что на днях всех отправят в Германию, и медлить было нельзя. Они еще находились вблизи от Буга и могли пробраться на Родину, а бежать из Германии оказалось бы гораздо труднее.
Но бежать могли только двое — Пузаков и Бессонов. Гайворонский ходил уже с трудом — силы все больше оставляли его. Когда товарищи рассказали ему о своем намерении, он грустно вздохнул.
— Ну что ж, ребята, счастливого пути, — сказал он. — Мне уже с вами идти не придется. Останусь жив — после войны увидимся. Только навряд ли…
Они обнялись, и слезы навернулись у них на глаза. Все трое понимали, что Гайворонскому уже не придется вернуться домой. Друзья расставались впервые и знали, что расстаются навсегда.
На другой день, когда работа подходила к концу и в лесу стало смеркаться, Бессонов и Пузаков, делая вид, что подбирают щепки, пробрались к дальнему углу проволочного заграждения. Сквозь кусты часовой не видел их, и они торопливо перелезли через проволоку и кинулись бежать по лесу. Только отбежав достаточно далеко и выбившись из сил, они остановились.
Через два дня им посчастливилось достать крестьянскую одежду в одной польской деревне. Поляки дали им и немного еды. Но беглецы понимали, что далеко они не уйдут — изможденные, исхудавшие до предела, они слишком сильно отличались от жителей окрестных сел, и всякий легко узнал бы в них бежавших из лагеря военнопленных. Надо было на время укрыться в надежном месте, немного подкормиться, восстановить силы и уже потом пробираться за Буг.
Тогда они вспомнили о русской деревне, через которую их гнали по пути в лагерь. Так трогательно, так сердечно отнеслись тамошние жители к пленным, что друзья вполне- могли рассчитывать на гостеприимный прием в этом селе.
Они пришли туда и не ошиблись. От самого солтыса (старосты) до последнего деревенского мальчишки — все приняли их как родных. В избу, где их приютили на первую ночь, то и дело набивались люди — каждому хотелось поговорить с советскими. Приходили женщины, принося с собой что-нибудь поесть, и, видя, с какой жадностью беглецы набрасываются на еду, плакали и причитали: «Ой, сыночки! Ой, что ж это с вами сделали, проклятые!» Приходили старики и, поинтересовавшись, как и откуда бежали друзья, вдруг спрашивали:
