Сказки - де Лабулэ Эдуар Рене Лефевр (читаем книги .txt) 📗
Едва проговорил он эти слова, как Чванда задрожал, выронил из рук свою волынку и, без памяти, слетел стремглав вдоль по столбу на землю, Первое, однако же, о чём он подумал, были его дукаты; он начал рыться в своих карманах, выворачивать свою шляпу, но не нашёл в них ни одного крейцера!
— Дружище, — сказал ему крестьянин, крестясь, — это Бог наказал тебя за то, что ты слишком любишь карты; он дал тебе в кумовья дьявола.
— Ты прав, — ответил Чванда, весь дрожа, — я даю слово, что никогда во всю мою жизнь более не прикоснусь к ним.
Он сдержал своё слово, и, чтобы отблагодарить Бога за избавление от такой страшной опасности, он взял злополучную волынку, под звуки которой плясал дьявол, и повесил её в церкви, на своей родине, в Страконицах. Её ещё теперь можно там увидеть, и нередко слышать поговорки, в которых упоминается страконицкая волынка. Говорят даже, что она ежегодно издаёт звуки именно в тот день и час, в который Чванда играл на ней для сатаны и его друзей.
V. Гуси доброго Бога
В то время, как Венцель рассказывал нам приключения Чванды, я забавлялся, смотря на Нанинку. Она стояла передо мною со сложенными на груди руками, усрмив глаза на рассказчика, и казалось, старалась не проронить ни одного слова из этого рассказа на незнакомом для неё языке. История Чванды не была новостью для высокой девушки; каждый раз, как упоминалось имя героя, она делала страшные гримасы, как бы желая этим показать мне, что она была здесь своя, что она также принимала участие в наших удовольствиях.
— За здоровье Венцеля! — сказал Степан, и затем: — Кого очередь теперь рассказывать?
— Нанинка, — сказал я, подымая свой стакан, — она, наверно, знает какую-нибудь хорошую сказку, а вы, Степан, мне её будете переводить.
— Браво! — сказал Степан.
И он сделался моим переводчиком подле изумлённой служанки.
Нанинка покраснела до ушей, заболтала своими длинными руками, и затем, спрятав их в карманы своего передника, она прямо вытянулась, как какая-нибудь кариатида, Этим она хотела, как я думаю, выразить: «Надо мною смеются». Но, ободренная своею молодою хозяйкою, она глубоко вздохнула, посмотрела на меня, усмехнувшись при этом, и начала нам рассказывать то, что следует, с такими переливами в голосе и с такими телодвижениями, которые были бы в состоянии развеселить любого сенатора, если только таковые существуют в Богемии…
У господина той деревни, в которой я родилась и жила, был сын, такой ленивый, дурной и своевольный ребёнок, что от него имели одни лишь неприятности. Наконец решились отдать его пастору, надеясь, что этому последнему удастся исправить его.
' — Я не хочу ничего делать, — говорил ребёнок, — я родился дворянином, а дворяне ничего не делают. Посмотрите на моего отца!
Пастор объяснил ему, что его отец был уланским полковником, и, так как он не родился принцем, то прежде чем сделаться полковником, ему пришлось быть майором, капитаном, поручиком, кадетом; и для того, чтобы сделаться кадетом, надо уметь читать по любой книге, писать своё имя, фехтовать и знать ещё множество других прекрасных вещей.
— Хорошо, — сказал ребёнок, — в таком случае я хочу быть императором; император ничего не делает.
Пастор опять начал доказывать ему, что император более занят, чем иной крестьянин, что для того только, чтобы отказывать просящим у него места, без всякого права на них, ему понадобились бы сутки в сорок восемь часов.
— Хорошо, — сказал и на это ребёнок, — ну так я хочу быть добрым Богом; добрый Бог ничего не делает.
Пастор только всплеснул руками.
— Подумай, однако же, хоть только о том, моё дитя, что Бог управляет всем миром. Тою же самою рукою, которою Он ведёт по небу солнце, он ведёт и муравья но его дорожке. Одним взглядом видит Он зараз как всю вселенную, так и малейшее помышление, зарождающееся в человеческой голове. Бог никогда не бывает без дела, так как Он вечно любит.
Но ребёнок был упрям; ему непременно отелось быть добрым Богом, так что вечером он отказался лечь спать, если его не сделают властелином всего мира. Ни угрозы, ни мольбы, ничто не помогало, пока наконец, уставши уговаривать, жена пастора, отведя негодного мальчика в угол, не пообещала ему, что завтра поутру он будет добрым Богом. Только после этого он позволил уложить себя в постель.
За ночь мысли маленького дворянина нисколько не переменились; первый вопрос, сделанный им, когда он проснулся, был: действительно ли он уже добрый Бог?
— Да, — сказала жена пастора, но сегодня воскресенье; сейчас должна начаться обедня, а добрый Бог не может пропустить её.
Отправились в церковь. По дороге им пришлось переходить через принадлежавший господину луг, на котором девушка с птичьего двора пасла гусей из замка. Завидевши поселян, шедших к обедне, эта девушка побежала, чтобы присоединиться к ним и вместе продолжать путь.
— Варвара, — закричал ребёнок, — ты хочешь оставить этих гусей совершенно без всякого присмотра?
— Да разве в воскресенье стерегут гусей? — ответила Варвара. — Ведь сегодня праздник.
— Кто же будет смотреть за ними? — спросил ребёнок.
— В воскресенье их стережёт добрый Бог, милый господин; ведь это гуси доброго Бога.
И она отправилась.
— Моё дитя, — сказала жена пастора, — ты ведь слышал слова Варвары. Я охотно свела бы тебя в церковь, чтобы послушать там игру на органе, но с гусями может случиться какое-нибудь несчастье; а так как ты добрый Бог, то ты и должен стеречь их.
Мой маленький дворянин ничего не мог возразить против этого! Какие гримасы он ни корчил, а ему пришлось целый день бегать за гусями, но вечером он поклялся, что он более никогда не позволит сделать себя добрым Богом.
Рассказ был кончен среди взрывов хохота. Нанинка снова спрятала свои руки в карманы и со скромностью начинающего автора, при его первом успехе, выслушала сделанные ей поздравления.
VI. Двенадцать месяцев
— Теперь ваша очередь, сударыня, — сказал я Катеньке.
— А затем будет ваша, — ответила она мне, — в Париже, должно полагать, сочиняют такие прекрасные сказки. Между тем вот мой рассказ:
Жила-была некогда одна крестьянка, вдова с двумя дочерьми. Имя старшей, которая была только падчерицею, было Добрунка; вторая, такая же злая, как и её мать, называлась Злобогой. Крестьянка обожала свою дочь, но питала какое-то отвращение к Добрунке, просто потому, что последняя была так же прекрасна, как её родная дочь была безобразна. Добрая Добрунка не сознавала даже того, что она была красива, и поэтому она не могла объяснить себе, отчего её мачеха всякий раз при одном взгляде на неё приходила в ярость. Бедное дитя обязано было делать всё в доме; Добрунка должна была мести, стряпать, мыть, шить, прясть ткать, резать траву и ходить за коровою. Злобога же жила настоящею царицею, другими словами, ничего не делала.
Добрунка усердно работала и с кротостью ягнёнка принимала все попрёки и колотушки. Но ничто не могло обезоружить злую мачеху; притом ещё вдобавок старшая дочь с каждым днём всё более и более хорошела тогда как младшая становилась неб безобразнее
— Вот они уже большие, — думала крестьянка, — скоро станут являться женихи; но эта проклятая Добрунка, делающаяся точно назло мне с каждым днём всё красивее и красивее, отобьёт их всех у моей дочери, Я должна во что бы то ни стало от неё отделаться.
Однажды, это было в середине января, Злобоге захотелось фиалок.
— Послушай, Добрунка, пойди и набери мне в лесу букет из фиалок, а я заткну его за пояс и буду наслаждаться их запахом.
— О, Боже, что за мысль пришла вам в голову, сестрица! Разве под снегом бывают фиалки.
