Сказки - де Лабулэ Эдуар Рене Лефевр (читаем книги .txt) 📗

— Сын мой, кавалер Пиборнь, наш главный редактор, узнав о твоей болезни, напечатал эти строки в Официальной истине.

— Да ведь это ложь!

— Мой сын! — сказала королева, улыбаясь, — Не употребляй никогда этого дурного слова, В политике нет ни лжи, ни истины; всё условно, как в комедии. Ротозеи не требуют, чтобы им говорили правду; они её боятся; они хотят, чтобы их тешили. Им подают блюда по их вкусу. Эта маленькая статейка приведёт их в восторг; вреда она никому не сделает. Что может быть невиннее?

— Маменька, — печально проговорил Гиацинт, — вы меня учили, что надо всегда говорить правду.

— Конечно, сын мой. Ложь недостойна благородного человека, а короля тем более. Правду надо говорить ближнему, но народу — дело другое. Народ — дитя. Надо прикрашивать истину для его же пользы, чтобы он был спокоен и слушался.

— Стало быть, существуют две нравственности?

— Спроси у министров, милое моё дитя. Теперь время заседания, и они уже два дня ждут тебя. А я знаю только одно — я тебя люблю и обнимаю. Прощай, философ мой прекрасный!

Поднявшись на ноги, Гиацинт взял хлыст и прямо пошёл в ту комнату, где жили его собаки. Увидев его, вся стая пришла в волнение; поднялся визг, лай; начались всевозможные нежности. Гиацинта особенно изумило то, что воротившись к человеческому образу, он ещё понимал язык собак. Любопытство обезоружило его, и вместо того, чтобы отпороть хлыстом неблагодарный народ, изменивший ему в тяжёлую минуту, он прислушивался к его толкам и возгласам.

— Это хозяин, — говорила болонка, осыпая его ласками.

— Может быть, у него лежит сахар в кармане, — шептала особенно нежная левретка.

— У него хлыст, — лаял борзой кобель, лизавший ему руку.

Гиацинт ударом хлыста разделался с этою раболепною толпою и вошёл в залу совета.

Туш-а-Ту, Плёрар и Пиборнь тотчас встали; они бросились к Гиацинту с такою поспешностью, наговорили ему столько приветствий, стали хватать его за руки с таким жаром, что Гиацинт невольно припомнил своих собак; но он подавил в себе эту неприличную мысль и самым ласковым образом поблагодарил министров за их заботливость о его здоровье.

Когда открылось заседание, граф Туш-а-Ту представил к подписи пятьсот назначений, накопившихся за два дня. Гиацинт начинал понимать своё ремесло. Он взял перо и стал подписывать не читая.

Подписывая, он разговаривал с министрами, которых приводила в восторг его податливость.

— Граф Туш-а-Ту, — сказал он, — приготовьте мне, прошу вас, ещё один декрет. Во дворце есть бесполезная стая собак, я её уничтожаю. Я хочу, чтобы через час меня избавили от этих животных.

— Государь, — сказал граф самым серьёзным тоном, — желание ваше не может исполниться так скоро. Это важное дело. Тут замешаны интересы, с которыми надо обходиться бережно. Нужно время.

— Как! — вскрикнул Гиацинт. — Я, король, не имею права прогнать моих собак?

— Государь, тут есть капитан псарни и два помощника. Это чиновники, и они ни в чём не провинились. Администрация имеет в отношении к ним свои обязательства.

— И прекрасно, — сказал король. — Я никого не хочу обижать. Собак отправьте к чёрту, а за капитаном оставьте и титул, и жалованье.

— Это невозможно, — сказал Туш-а-Ту, — жалованья без должности не может быть; это было бы незаконно. Закон на этот счёт выражается положительно.

— Стало быть, — сказал Гиацинт, начиная терять терпение, — я должен буду оставить у себя этих собак против моей воли, для удовольствия г. капитана псарни и его двоих помощников?

— Умоляю вас выслушать меня снисходительно, — ответил мудрый министр. — Вы изболите усмотреть, что, подвергая себя опасности вас прогневать, я отстаиваю величайший принцип и таким образом исполняю священнейшую из моих обязанностей.

— Что такое! — сказал Гиацинт с презрением. — Мой трон пошатнётся, если я закрою свою псарню?

— Государь, в политике нет мелочей. Монархия Ротозеев обязана своим величием той централизации, которая возбуждает зависть всего мира. Администрация — обширная сеть, которая своими частыми петлями опутывает и связывает самого значительного и самого смиренного из ваших подданных. Оборвите один узел — всё пролезет в дыру, всякий будет делать, что хочет.

— И мы перестанем быть Ротозеями, — сказал барон Плёрар голосом негодующего патриотизма.

— Но администрация, — продолжал Туш-а-Ту, — не химерическая отвлечённость; это — живое тело, сосредоточивающее в себе все знания, всю энергию, всю волю нации; это — гражданская армия со своим особым духом, со своею честью, своими традициями, своею законною гордостью и щекотливостью. Надо беречь эту армию, государь; она вам нужна наравне с вашими солдатами. Капитан псарни — человек маленький, но какой бы он маленький ни был, раз как он составляет часть администрации, он должен быть ограждён. К нему нельзя прикоснуться, не приводя в смущение всех слуг государства. Во сто раз лучше удержать бесполезную должность, чем выгнать в отставку чиновника и оскорбить ту армию, которая приняла его в свои ряды.

— А народ плати! Вы об этом подумали? — спросил Гиацинт.

— Народ должен платить, он на то создан, — сказал барон Плёрар, с изумлением глядя на Гиацинта.

— Государь, — снова заговорил Туш-а-Ту, — я не буду проводить наши принципы с тою строгостью, какую обнаруживает мой достопочтенный товарищ. Вы имеете достаточные основания щадить свой народ и не налагать на него ненужные тягости; но из двух неудобств следует выбирать меньшее. Несколько миллионов, уплачиваемых толпою без особенных затруднений, что же это может значить в сравнении с интересами и правами администрации?

— Арлекин, — воскликнул король, — твоя правда: в моей державе два народа.

Министры переглянулись. Арлекин небезызвестен Ротозеям: он иногда появляется на театральных подмостках, но нет обычая призывать его в качестве политического авторитета.

— Государь, — сказал Туш-а-Ту, — вы можете положиться на моё усердие; в непродолжительном времени всё будет устроено к вашему совершенному удовольствию. Для этих трёх чиновников придумают новые должности и будет найдена возможность переместить их с повышением.

— Очень хорошо, милостивый государь, — сухо сказал молодой король. — Я вижу, что администрация держит у себя под опекой государя вместе с народом. Царствует она, а не я. При случае я это припомню. Перейдём к очередным делам.

Министр выбрал несколько кип бумаг, пересмотрел их, привёл в порядок и заговорил самым торжественным тоном:

„Государь, ваши незабвенные предки, эти великие законодатели, так долго умеряли, направляли и регламентировали деятельность ваших народов, что после них нам остаётся только подбирать забытые колосья. Но если ничто не укрылось от их изобретателыюй предусмотрительности, если они подвели под ранжир людей и их занятия, то истина вынуждает меня сказать, что они совершенно забели один из главных элементов общества, животных, и прежде всего собак, которые только что сейчас обращали на себя просвещённое внимание ваше.

Чтобы пополнить этот политический пробел, мы уже кое-что сделали. Собаки занумерованы и подвергнуты патентному сбору подобно гражданам. Требования равенства удовлетворены. Но можно и должно идти дальше. Тут открывается поле для самых плодотворных опытов. Мы можем испробовать над собачьего породою все усовершенствования, которыми впоследствии воспользуется человечество.

Для вступления на этот новый путь я повергаю на рассмотрение ваше следующий проект закона. Это первый опыт законодательной физиологии“.