«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, <br - Осипова И. А.

«— полностью воздерживаться от вмешательства в русские религиозные дела, оставляя местному населению свободу вероисповедания, следовательно, запретить любую форму пропаганды;

— религиозное служение духовных капелланов, как католиков, так и евангелистов, запретить всюду, за исключением войск; распространить запрет и на население арийской расы;

— воздержаться, согласно вышеуказанному запрету, от вмешательства в дела восстановления или строительства храмов».

Немецкий приказ был передан нашим верховным командованием генералу Мессе 5 января 1942 года. Не знаю, был ли на Восточном фронте кто-то, кроме меня, кого бы так задело за живое это прискорбное решение. Несколько недель мое сердце буквально кровоточило. Конечно, я никоим образом не мог согласиться с такой несправедливостью: приказ противоречил велению Спасителя: «Идите и проповедуйте всем народам», — но как военный я обязан был подчиниться.

«Возможно ли как-то избежать надзора? Несомненно, надо быть осторожнее, чтобы избежать не столько наказаний, которые меня вовсе не пугают, сколько перевода, ибо служить здесь — моя миссия. Иисус, Господь мой, прииди на помощь этому народу! Укажи путь, как выполнить свой долг и посрамить дьявола». Итак, я продолжил апостольское служение среди местного населения — с большей осторожностью, но с неменьшим рвением. Первой моей заботой были заблудшие овцы Католической Церкви, их я находил повсюду.

В этом местечке оказалось шесть или семь католических семей, две или три из них армяне по происхождению. В одной из армянских семей была полуслепая старуха, очень набожная; она почти совсем не знала ни по-русски, ни по-украински, но горела желанием исповедаться и причаститься и много лет мечтала о встрече с католическим священником! Она исповедалась как могла, выразив покаяние больше слезами и биением себя в грудь, чем словами — вообще-то менее понятными, чем жесты. Но какой великой и невыразимой была ее радость, когда она получила отпущение грехов и приняла святое причастие.

Мое предпочтение было отдано детям, и они выделяли меня среди прочих итальянцев. Дети приходили на уроки катехизиса, охотно общались со мной в свободное время. Как только я появлялся в центре поселка, дети выбегали из домов, здоровались или просто шли рядом: я стал «батюшкой» для всех, в том числе и для наших военных. Среди православных семей тоже находились такие, которые просили меня окрестить детей. В одной украинской семье, очень дружелюбно настроенной к нашим военным, было две девочки: старшая была крещена в православии, а младшую, шести или семи лет, еще не крестили. Родители решились просить меня совершить над ней обряд крещения, пообещав в дальнейшем воспитывать девочку в католическом духе; а потом они и сами захотели войти в лоно Католической Церкви, что и произошло на Пасху 1942 года.

Меня давно интересовала еще одна семья: мать с тремя дочерьми, старшей не больше двенадцати-тринадцати. Меня беспокоила их материальная и духовная нищета: мать болела и почти не вставала, дочери голодали, ни одна из них не была крещена. Подобная нищета встречалась почти повсюду среди местного населения, но в этой семье присутствовала нищета и духа, и тела, к тому же глубочайшая. Поэтому я продолжал ходить в их дом, хотя меня отговаривали от посещений: ходили слухи о прошлом сожительстве матери с офицером НКВД, и считалось, что из-за этого она не заслуживает сочувствия. Как тут быть? И прежде всего, кто знает правду? Возможно, слухи объяснялись завистью соседей, но даже если слухи были правдой, то правда и то, что Отец небесный милостив как к праведникам, так и к грешникам…

А вдруг для этой несчастной настал час благодати? И, кроме того, чем виноваты дети, ее дочери? Они-то больше всего нуждались в Божьей благодати. Конечно, я не поддался и продолжал свое дело: заботился о них в меру возможностей, обеспечивая прежде всего материальную помощь. Большую часть сухарей, которые мне присылали из дома для голодающих русских и украинских детей, я относил в их нищую хату; но главной моей заботой был хлеб духовный для матери и дочерей. Дочери мало-помалу усваивали христианское учение, но мать воспринимала его весьма равнодушно; с большим трудом я добился ее согласия на крещение детей. Наконец, благодать восторжествовала, и к празднику Вознесения я с радостью окропил головки дочерей святой водой и совершил обряд конфирмации.

15 марта 1942 года меня призвали к постели тяжелобольного православного, перед смертью он хотел принять Святые Дары. Я предупредил его, что являюсь католическим священником, и объяснил, что не могу так просто выполнить его желание, не прояснив ситуацию. «Да, — ответил он, — я знаю, что вы католический священник, именно поэтому обращаюсь к вам. Вы, я уверен, рукоположены по уставу, а эти наши… мы не знаем, кто их поставил». Поскольку он рассуждал здраво, я вкратце объяснил ему основные различия между католичеством и православием.

Важно было убедить его исповедаться в католической вере, не потревожив при этом его совести; и надо было объяснить, что подчиниться высшей власти преемника св. Петра отнюдь не означает отступничество от крещения. Это оказалось нетрудно, благодаря его доброй настроенности, а главное, милости Божьей, которая его явно поддерживала. Я убеждал его:

— Входя в лоно Католической Церкви, вы не изменяете своей прежней вере в том, что в ней свято, наоборот, вы ее совершенствуете и дополняете, устраняя недостатки, вызванные расколом. Этим шагом вы не изменяете православию в истинном смысле этого слова, вы обретаете его, потому что единственная Церковь, заслуживающаяся по-настоящему имя православной — это католическая.

— Значит, я не грешу, принимая католическую веру, — заключил он.

— Не только не грешите, но и обретаете заслугу перед Богом, подчиняясь воле Христа. Скажу больше: вы согрешили бы, не повиновавшись Пастырю, которому Спаситель поручил Свое стадо.

Больной подтвердил желание принять от меня Святые Дары, и я совершил над ним таинство по восточному обряду.

Между народом и кесарем

Моя деятельность раздражала также партизан, которые уже давали о себе знать. Однажды мне передали, что раскрыт их заговор, целью которого был в том числе поджог нашей «церкви», то есть амбулатории, где я собирал для богослужений солдат и народ. «Неужели в отношениях с местным населением я заслуживаю такого оскорбления, — думал я, — люди испытывают ко мне доверие, разве это не свидетельствует в мою пользу? Но это ведь и злит неправедных».

Жители постоянно пользовались моими услугами не только как переводчика, но и как посредника между ними и итальянскими, а иногда и немецкими военными властями. Многие местные девушки избежали отправки на работы в Германию благодаря выданным мною справкам: они считались на службе в нашем госпитале. Помню, какую боль вызвал у меня следующий случай: ко мне пришел мужчина и, плача, рассказал, что его жена, еврейка, но крещеная, верная жена, помещена в гетто и подвергается смертельной опасности. Он просил меня походатайствовать за нее перед немецким комендантом; тот был известен как последний негодяй.

Я объяснил, что, будучи католическим священником, являюсь одиозной личностью для нацистов; так что идти к нему с такой просьбой по меньшей мере бесполезно. Но за какую соломинку не ухватится утопающий? Бедняга умолял меня сделать хотя бы попытку. Мне не хотелось, чтобы о католическом священнике осталось дурное впечатление, как о человеке с каменным сердцем, и, согласившись помочь, я пошел к немецкому коменданту; его ответ был циничным: «Чем я виноват, что этот господин женился на еврейке?» Я настаивал, приводил довод, что женщина крещена, что она добрая жена и мать семейства. Он ответил, что закон есть закон, не он его издавал, не ему и нарушать. Все мои усилия оказались бесполезными.

Несколько дней спустя население с ужасом смотрело на братскую могилу, вырытую недалеко в поле самими жертвами и заваленную телами: от глубоких стариков до грудных младенцев. Избежали этой участи лишь дети, чьи матери были еврейки, а отцы — русские или украинцы.