Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда - Шаттенштейн Евгения Ричардовна (читать книги онлайн бесплатно полностью без .TXT) 📗
День прорыва блокады, 18 января 1943 года, был знаменателен лично для меня еще и тем, что это был мой день рождения, мне исполнилось тринадцать лет, а брату было десять. И мы сказали, что выживем, если прорвали блокаду. Но сняли блокаду только в сорок четвертом. Блокада была снята, а въезд еще не разрешали, нужен был вызов. Некоторые уехавшие дети, у которых родители погибли, так и не смогли потом вернуться в Ленинград: у них не было вызова. Может быть, уже взрослыми другими путями вернулись.
Мама вернулась из госпиталя еще в 42-м, она была очень слабая, ее на работу не брали. И мы с братом старались приносить ей из школы кусочек конфетки или еще что-нибудь, чтоб поддержать, потому что у нее была иждивенческая карточка. Потом она дома была, а так как она была грамотная, хорошо писала, ее взяли выписывать какие-то справки при ЖЭКе. Управдомы тогда были безграмотные. Вот она при доме работала, чтобы далеко никуда не ходить, ноги у нее были больные. А потом она бухгалтером работала на хладокомбинате. При хладокомбинате рабочим давали кусочек масла. И мама постепенно поднялась.
В 43-м я поехала на огороды (мама лежала больная). Поехать на огороды — для нас значило все-таки морковку какую-то или что-то еще в поле погрызть. Бригадир мерила шагомером, сколько мы напололи, и каждому записывала, выполнил план или не выполнил. Нас повезли вверх по Неве за Охтинский мост на катере и привезли на правый берег Невы, напротив Ижорского завода. В трех километрах были немцы.
Я была награждена медалью «За оборону Ленинграда» как активный участник сельскохозяйственных работ 1943 года. Длинные, нескончаемые грядки пололи и убирали урожай. А немцы обстреливали Ижорский завод, и там люди гибли. Через Неву вблизи нашего местонахождения ставили заградительные сети, потому что из Ладожского озера плыли мины, трупы, и все это здесь ловили. Как-то раз, когда мы пошли мыться — а мы мылись в Неве, — приплыл труп краснофлотца в тельняшке, и мы на то место больше не ходили. Немцы близко обстреливали, и мы кричали: «Мама, я хочу домой!» Думали, что они наступают. Обстрелы были в основном ночью. Это страшно даже представить: дети 13–14 лет и с ними только один воспитатель.
Мы жили в сельском клубе, в прошлом — кирхе, поскольку это была немецкая слобода. Внизу и на втором этаже, на хорах, были сбиты деревянные настилы, мы набивали наматрасники соломой или сеном и на этом спали. Были ночные обстрелы.
В Блокаду из Ленинграда выехали и Мариинский театр, и Александринский. Во время войны здание Александринки занимал Театр музыкальной комедии, который сейчас расположен на Итальянской улице. А здание Александринского театра — самое большое из театральных зданий в Петербурге. Туда ходили на оперетту бойцы с фронта, кого отпускали. А мы, девчонки, продавали около булочной выданные нам в школе две крокетины за десять рублей, покупали на эти деньги билет и сидели на самом верху. Там шла «Сильва», первый раз прошла оперетта «Раскинулось море широко». Девчонки наши собирали фотографии Колесниковой, Кедрова, Михайлова и в классе друг другу показывали. В оперетте бывает выход с танцами, и главная героиня — солистка Пельцер, она очень хорошо танцевала, я помню, что ей всегда хлопали. Арии из оперетт «Сильва», «Марица», «Раскинулось море широко» я потом слышала по радио. И кинотеатры у нас работали. В кинотеатре «Ударник» на Садовой мы смотрели довоенные фильмы. «Сердца четырех», «Тимур и его команда» я помню. Но если начиналась тревога, обстрел, нужно было всем кинотеатр освобождать, все выходили и укрывались кто куда. Если тревога заканчивалась довольно быстро, выжидали, может быть, продолжится кино.
Раза два я попадала под обстрел. Первый раз в трамвае. Я ехала фото делать на комсомольский билет, студия фотографии была на Невском. Мне в сорок третьем было тринадцать, и меня в комсомол приняли, хотя было положено в четырнадцать. Но всем моим одноклассникам было уже четырнадцать, а меня приплюсовали, поскольку я январская была. 13-й или 14-й номер трамвая шел по Садовой. Начался обстрел, и надо было освободить вагоны трамвая. Укрывались в парадном одного из ближних домов. При обстреле снаряд попал не в тот вагон трамвая, в котором я ехала, а в первый, и в подъезд оттуда принесли женщину на носилках, раненую, из ноги кровь текла.
А другой раз ехала через мост Лейтенанта Шмидта, и тоже начался обстрел. Кондуктор объявляет: «Освободить вагоны». А где там укрываться на мосту? Было лето, и мы ложились прямо на мостовую, лежишь, а над тобой только небо.
Страшно!.. Там корабли где-то далеко стояли, и снаряды падали в Неву, а вода вздымалась, как фонтаны в Петергофе. И думаешь, что сейчас в тебя попадут.
В мае 1945-го мы выбежали на Садовую улицу, радовались, что кончилась война. Победа! А в июне возвращались войска с Ленинградского фронта, по Дворцовой площади торжественно шли со знаменами. Отец вернулся в конце 45-го, когда был еще жив мой брат Борис. Он погиб в 46-м году мальчишкой: разряжали противотанковые мины после школы, играли, высыпали порох. В Лигово еще ничего не было убрано, почти в черте города лежали ящики со снарядами, минами, там огороды были. На пропускном пункте ребята сказали, что идут к мамам на огороды. С братом было еще пять человек, но погиб он один, а все мальчишки даже боялись сказать об этом. Потом сказали. Борис очень отчаянный был.
Нашей семье дали кусочек земли возле Митрофаньевского кладбища для посадки. Отец на Кировском заводе работал после войны, и ему, видимо, от завода был выделен этот участок. Кладбище было старое и запущенное, там не хоронили, и у нас там на двух грядках какая-то морковка росла. Но это было так далеко! Пока мелкая морковка была, мы ее не выдирали, а как подрастать стала, ее выдирали те, кто жил ближе. Где-то на обочине росла капуста, но до капусты дело так и не дошло. Из первых зеленых листьев, которые еще не собираются в кочан (это «хряпа» называлось), мы щи варили. Помню, что я собирала листья в мешки, а отец вез.
Я благополучно окончила 10-летнюю школу в 1948 году с пятерками и четверками. Окончила Ленинградский государственный университет, химфак, с красным дипломом, окончила аспирантуру. В 1958 году мы с мужем приехали в Москву, и я здесь проработала 50 лет в Институте химической физики старшим научным сотрудником. В школе нам нравилось, как химичка преподавала. Она как-то умело вела уроки и располагала к себе, ее слушать интересно было. Хотя по теперешним временам все было ограничено, потому что, может быть, химический кабинет лучше должен быть, а у нас совсем мало всего было. В те времена был больше настрой на технические науки: химию, физику, а не на филологию. Мы шли в университет: считалось, что это лучшее образование — высшее. Кто-то еще шел в медицину, но я как-то боялась идти: резать, операции делать. Меня медицина не увлекала.
Я получила медаль «За оборону Ленинграда» в 1943 году, но ее не учитывали, потому что нужно было подтверждение, что я где-то работала. Я писала, что знаю, в каком месте работала, а мне отвечали из архива, что не сохранились документы о том, что наша школа работала. Теперь, если подтверждено, что человек работал в блокаду, его считают как участника-ветерана, а это пенсия совсем другая. Вот моей подруге было четырнадцать лет, и, чтобы получать рабочую карточку, мама устроила ее на почтамт сортировать письма. И у нее сохранилась справка, что она работала на почтамте. А у меня архивная справка, что я работала и выполняла норму. В указе отмечено: если ты хотя бы один день проработал именно в блокаду: с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, и награжден медалью «За оборону Ленинграда», то считаешься участником-ветераном.
