Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений (читать книги без регистрации .TXT) 📗
Владимир Карпеко. 2 мая 1945 года в Берлине
Виктор Кочетков. «Шел смертный бой…»
Сергей Матвеев. Побежденные условий не ставят
В ночной тьме шли войска. Громыхали танки, пушки, автомашины; по обочинам дорог нескончаемым потоком двигалась пехота; связисты с тяжелыми катушками кабеля едва управлялись — воинские части стремительно меняли позиции, преследуя отступающего, но яростно огрызающегося врага.
Прожектора противника шарили по небу, время от времени зависали «люстры», желтоватый свет широко освещал большое пространство. Тогда все замирало в оцепенении. Но «люстра» гасла, и снова во тьме войска приходили в движение.
На горизонте полыхало багровое зарево пожаров, доносились разрывы снарядов. Справа, в тылу, бухала пушка, там же, где предполагался передний край, — тишина.
Мы шли по земле Чехословакии. В ту ночь моя танковая рота преследовала гитлеровцев до тех пор, пока боевые машины не ткнулись в немую темень безмолвных улиц селения. Двигаться дальше было рискованно: пехота и артиллерия отстали, можно попасть в ловушку.
— Занять оборону! — раздался в наушниках шлемофонов голос заместителя по строевой части Чубара.
Экипажи смертельно устали. Однако тщательно готовили огневую защиту: знали, что агонизирующий противник особенно коварен. Когда все было сделано, я привалился к башне танка, закрыл глаза. Вспомнилось, как рано утром, перед боем, командир полка Кунин, подойдя ко мне, сказал: «Береги себя, старший лейтенант!» Мне показалось, что это было не только доброе пожелание, но и намек на что-то важное. Только… как беречь себя на войне?! Мы знали: над рейхстагом уже реет наше знамя, что победа совсем близка: она где-то здесь, за холмами, бело-розовыми от цветущих садов… На что же надеются гитлеровцы? На подступах к чехословацкой столице в те дни они сосредоточили группу войск генерал-фельдмаршала Шернера, который рассчитывал, что рельеф Чехии, ее промышленный потенциал, мощные оборонительные укрепления позволят отдалить неизбежный разгром. Об этом сказал пленный офицер. И еще: Шернер приказал при отступлении не оставлять ничего русским, разрушать заводы, особенно пражские, расстреливать каждого, кто отступит от приказа.
…Время шло к рассвету. Мысли мои оборвались, надо бы вздремнуть, но сон не шел.
Под утро к танкам подошли чехи. Один, в вышитом жилете, переходя от машины к машине и размахивая руками, пытался что-то сообщить. Столкнувшись со мною, попросил выслушать.
— За час до прихода русских драпанули боши до американску… В Праге восстание. Немец бросил танки и самолеты. Чекают на вас братри-чехи, помощи просят, оружия…
Подошли пехотинцы с опущенными вниз дулами автоматов. Сбросили с плеч вещмешки, скатки, уселись на обочину дороги, закурили и принялись перематывать портянки. Глядя на их запыленные усталые лица, я с сочувствием спросил:
— Гудят, поди, ноги? Садись, пехота, подвезем!
Солдаты не спешили занимать места на танках. Устали. Вдруг послышался знакомый голос командира пехотного батальона майора Герасимова:
— Опять обскакали нас, танкисты!
На войне танкисты редко встречаются с пехотинцами, которых привелось когда-то поддерживать в бою, тем радостнее такие встречи. Нас же судьба сводила не раз… Герасимов, как всегда, выглядел молодцом: подтянут, на бедре фляга в суконном чехле, на груди — бурый след портупеи. Я спрыгнул с танка и оказался в его объятиях. Наши излияния прервал солдат:
— Товарищ майор, разрешите обратиться: листовка…
Герасимов взял небольшой листочек, повертел без интереса.
Потом спохватился:
— Погоди, погоди! Почему не по-русски? — Он приподнял каску, почесал пальцем затылок. Я увидел на его правом виске глубокую впадину и понял, почему он всегда в фуражке или в каске.
— Значит, наша листовка. Для немцев, — пояснил я.
— Что же наши пишут? — майор был близорук, уткнулся в листовку носом, долго вчитывался.
— Нутром понимаю, а связать не могу. И слова-то знакомые: кригсгерихт — это война, капут — понятно, золдатен — тоже… А попробуй разберись!
— Давай сюда! — Я взял листовку. Это было обращение Советского командования к группе генерал-фельдмаршала Шернера.
— Восьмого мая в Берлине, — читал я, — подписан акт… — остановился, перевел дыхание, расстегнул ворот гимнастерки и с еще большим нажимом на самые значительные слова продолжил: — О безоговорочной капитуляции германской армии…
Солдаты вплотную придвинулись ко мне, словно и дышать перестали. Едва справляясь с волнением, я прочитал последние слова листовки, напечатанные крупным шрифтом: «Война окончена!»
Несколько секунд глубокой тишины… И вдруг возглас:
— Ох и отосплюсь теперь! — То был голос наводчика Потапова.
Что тут началось! Заговорили, радостно зашумели все разом. Полетели в воздух пилотки, шлемы, фуражки. Размахивали руками, толкали друг друга в бока, обнимались, палили в небо из пистолетов. Потапов хотел было садануть из пушки, но я запретил.
— Рацию включите, включите рацию! — переходя от танка к танку кричал командир первого взвода Жмакин.
— Ка-пи-ту-ля-ция! — растягивая слога, с восторгом и удивлением произносили это еще новое тогда в нашем солдатском лексиконе слово. И, наверно, у каждого вертелась мысль: «Как же будет дальше? Какие перемены произойдут с этого часа?» Люди не будут убивать друг друга, мир, тишина придут на истерзанную землю. На душе и радостно и беспокойно перед неизвестностью. Где ж она сейчас, поверженная нацистская армия, как капитулирует?
Я залез в свой командирский танк, включил рацию. Какая-то станция передавала на мадьярском языке модную тогда песню «Голубка» об оставленной в Гаване девушке. Внезапно нежная мелодия оборвалась. Перебила другая радиостанция. Твердый мужской голос говорил по-английски, сообщая явно нечто важное и срочное. Я прислушался, хотя не понимал языка. Но одно слово, которое диктор много раз повторил, слово «реасе», — понял. Переключил приемник на другую волну и снова услышал это слово, означавшее «мир!». В тот день оно победно звучало на всех языках народов земного шара.
Я попросил связать меня с командиром полка Кукиным, доложил о листовке. И в ответ неожиданно услышал:
— Подожди радоваться. Приказываю быть в полной боевой готовности. Для нас пока война не кончилась. Шернер нарушил Акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил, отказался сложить оружие. Двигайтесь на Прагу. — Помолчав секунду, он повторил вчерашние слова: — Береги себя… И ребят!
Сняв шлемофон, я поднялся из люка и приказал экипажам танков вытянуться в колонну и следовать за моей машиной.
Танкисты больше не закрывали люки, надоело смотреть на мир сквозь узкие щели, из чрева танков, хотелось видеть все вокруг, радоваться весеннему солнцу, цветущим садам, зеленой траве. Чехословакия казалась красивейшей страной на земле еще и потому, что на ней завершился наш четырехлетний тяжкий ратный путь. К шлемофону Жмакина прилепился разовый лепесток, он заметил его и не снял. Механик-регулировщик роты Корнеев сидел, словно именинник, в новой, без единого масленого пятнышка гимнастерке. Потапов успел подшить свежий подворотничок…
