И у палачей есть душа - Гиртаннер Маити (читать книги без .TXT) 📗
Вот таким образом большое количество писем, документов и посылок и даже крупные суммы денег пересекали демаркационную линию долгие, долгие месяцы. На пограничном посту на мой груз солдаты, как правило, бросали беглый взгляд, хотя и не всегда, поскольку испытывали ко мне симпатию. Но не следовало дразнить гусей. Я прибегла к хитрости. Я знала, что немцы маниакально любят чистоту. Войдя в комнату, они начинали принюхиваться. Малейший неприятный запах, любая небрежность их раздражали. Я нарочно оставляла в прицепе грязные вещи: одежду, жирную бумагу, протухающие остатки пищи. Это зрелище вызывало у них отвращение, и они не обыскивали меня, стремясь, чтобы я поскорее от них удалилась. Те из них, кто за первые пять недель начали меня узнавать, говорили: «Мадмуазель Маити, как можно быть такой неряхой!»
— Я знаю, мне мама все время это говорит, — отвечала я со смущенным видом. Минимум логики должен был заставить их насторожиться. Можно ли было поверить, что швейцарская девушка не имеет в крови чувства порядка и чистоты? Но во время оккупации логика встречалась нечасто. К счастью. Сколько раз рискованные объяснения должны были натолкнуться на здравый смысл! Но трудно было себе вообразить, как велика была наивность немцев.
Глава 4
В ста метрах — свобода
Было это в июле или в августе? Я уже не помню, но их лица я запомнила навсегда. Их было двое — высокие мужчины, лет под сорок. Было утро, и я сидела на террасе, созерцая спокойное течение Вьенны, казалось, не сознававшей, что она стала непреодолимой преградой между двумя Франциями, одной, еще свободной, и другой, уже под строгим надзором немцев. Яркое утреннее солнце, казалось, тоже бросало вызов теням, павшим на страну. Я повернула голову на шум грузовичка и увидела двух мужчин, приближавшихся к ограде Вье Ложи в том самом месте, где тремя месяцами раньше я увидела первых немецких офицеров, выходящих из грузовика. Эти тоже были офицерами, как они расскажут позже, но прежде чем они открыли рот, я поняла, что это французы. Поношенная одежда (военные брюки и плохо застегнутые рубашки), усталый, даже изнуренный вид.
— Мы хотим перейти в запретную зону, — сразу же заявили они без обиняков. Жестом и взглядом, пресекающим всякие возражения, я запретила им продолжать. В это время дня немцев уже не было дома, но никогда нельзя знать наверняка. Необходимость осторожности была для меня очевидна. Никогда не говорить, не удостоверившись, что тебя не слышат, — это было первое правило участника Сопротивления, а я уже становилась им, еще сама об этом не зная. Я пригласила их в гостиную.
— Вьенна находится в запретной зоне или в свободной? — спросил один из них дрожащим голосом. Я снова попросила их успокоиться и для начала рассказать мне, кто они и как сюда попали. Это действительно были французские офицеры. Их арестовали в первые дни войны и привезли в лагерь для военнопленных в нескольких километрах от Страсбурга, служивший первым этапом для отправки в Германию. Этот лагерь был как бы сортировочным для пленных. Оттуда они убежали и пешком добрались до Парижа. В Париже они встретили друзей нашей семьи и сказали им, что хотели бы перейти в свободную зону. «Дом Руньонов как раз на демаркационной линии. Насколько мы знаем маленькую Маити, было бы странно, если бы оказалось, что она не может помочь в таком деле», — так ответили им мои друзья. Через несколько дней эти люди позвонили в наши ворота.
— Есть ли возможность перейти? — был их следующий вопрос. Когда я объяснила им, что за рекой еще 1,8 километра запретной зоны, второй офицер опустил голову и пробормотал: «Значит, все пропало».
Мне всегда очень не нравилось, когда люди признавали себя побежденными. Может быть, лицо этого упавшего духом человека решило дело.
— Да нет, не все пропало. Вы прошли пешком сотни километров. Вы не имеете права опускать руки, когда почти достигли цели. Для начала я вас спрячу, и у нас будет время подумать.
Не долго думая, я отвела их в подвал. Нечего было и думать оставлять их в доме, куда в любой момент могли вернуться немцы. Офицеры обычно возвращались поздно, перед сном, но денщики часто появлялись и днем.
В погребе я предупредила пришедших: «Главное, не двигайтесь, не высовывайтесь. Я сейчас принесу вам поесть».
На террасу я вернулась с колотящимся сердцем. От волнения и жарких лучей полуденного солнца на лбу у меня выступили крупные капли пота. Что делать? В какое приключение я ввязалась? Как перевести их на другой берег? Ведь солдаты наблюдают за каждым метром пути. Хватит ли у меня духа, чтобы рисковать и, особенно, чтобы подвергать риску других людей? В голове теснились вопросы. Все произошло так быстро, что у меня не было времени подумать, как следует вести себя, если что. Но теперь они были здесь. Двое мужчин, хотевших защищать честь своей страны, и жизнь их была отныне в моих руках. Ибо было ясно, что если они опять попадут в руки к немцам, с ними будет покончено. Странно, но осознание своей ответственности принесло мне чувство уверенности, которое я сохранила до конца войны. Не скажу — спокойствия, так как я боялась, и страх меня никогда не оставлял, но была уверенность, возникающая от сознания необходимости выполнить свой долг, вера в другого, в Бога.
Эти двое пройдут запретную зону. Я в этом тайно поклялась, — но не сегодня. Это слишком рискованно. Никаких импровизаций. Прямо из дома переходить нельзя. Нас будет видно отовсюду.
Итак, я отправилась на велосипеде по тропе, идущей вдоль Вьенны. Доехав до речного поворота в направлении Шовиньи, я вернулась. Отсюда не видно ни дома, ни сада, ни деревни. Значит, здесь мы и попытаемся. И ни в каком другом месте. Выше по течению мы попали бы под надзор часовых, стоявших в Боне. В восьмистах метрах оттуда стояла еще одна группа немцев. Всю войну я совершала переходы здесь.
Вернувшись домой, я натолкнулась на бабушку. Понятно, я никому не сказала ни слова, но я сразу почувствовала, что бабушка поняла.
— Зайди-ка через часок в мою комнату, — бросила бабушка, — поговорим.
Я уже взяла в свои руки организацию жизни в Вье Ложи, но бабушка была здесь хозяйкой, и я ожидала упреков. В указанный час я вошла в комнату.
— Дорогая внучка, я здесь хозяйка, и я распоряжаюсь всем. Ты не можешь принимать важные решения, не уведомив меня. Расскажи подробно, в чем дело? — Тон был сдержанным, но в ее глазах я уже читала что-то вроде одобрения. Я сказала ей все: от помощи, которую оказывала жителям деревни, до прихода двух офицеров. К концу рассказа я предчувствовала, каков будет ответ, но несколько секунд молчания показались мне долгими. Бабушка пристально посмотрела на меня. Затем, наклонившись ко мне, она сказала: «Я согласна. Мы их спрячем. Позаботься о местах общего пользования. Можешь на меня рассчитывать».
Рассчитывать на нее — значит быть уверенной в ее поддержке и полном молчании. С этой минуты я полностью управлялась сама. За все время войны мы больше ни разу не говорили о моих делах открыто, в этом не было необходимости. Я знала, бабушка понимает, что происходит; она знала, что ее молчаливая поддержка — моя лучшая опора. Иногда она предупреждала меня: «Будь осторожна» или «Осторожно, ты ставишь себя в трудное положение», но она ни разу не задавала мне прямых вопросов и, тем более, никогда не отговаривала от действий. Это молчаливое сообщничество было путеводной нитью в моей деятельности на службе Сопротивления. Ни моя мать, ни тетя не замечали передвижений вокруг нашего дома. Так было лучше для безопасности тех, кого я должна была переправить, а также безопасности моих близких и моей собственной. Пока я возвращалась из разведки вдоль берега Вьенны и объяснялась с бабушкой, мои офицеры ждали в погребе. Они тряслись от страха. Достаточно было увидеть, как они вздрогнули, когда я открыла дверь. А я обрела спокойствие.
— Успокойтесь, я вас переправлю. Но не сегодня вечером. Я приду за вами завтра утром. Теперь не двигайтесь и, прежде всего, не выходите из конюшни.