Григорий Распутин-Новый - Варламов Алексей Николаевич (книги регистрация онлайн бесплатно txt) 📗
Косвенно это подтверждает и телеграмма, посланная Распутиным Царю. Текст ее содержится в письме Императрицы от 20 октября 1914 года: «Пусть небесная сила в пути с вами ангелы в ряды воинов наших спасенье непоколебимых героев с отрадой и победой».
А вот еще два свидетельства распутинской гибкости в военном вопросе:
«31-го августа приехал в Петроград Распутин. Он, так энергично стоявший против войны, теперь говорил, что раз ее начали, надо биться до конца, до полной победы. Во дворце им были недовольны, к нему охладели; многие же дельцы, спекулянты, поставщики стали пользоваться им для проведения своих дел. Старец стал приобретать новое значение», – вспоминал генерал Спиридович.
«Я до войны был за дружбу с немцами, – говорил Распутин А. Мосолову. – Это было лучше для Государя. А раз началась война, то надо добиваться победы: а то государю будет плохо».
«Относясь очень отрицательно к самому факту войны с Германией, утверждая даже, что, если бы он был при Царе в дни, предшествовавшие войне, он убедил бы его войны отнюдь не допускать, Распутин наряду с этим говорил, что, коль скоро войну начали, необходимо довести ее до победы», – писал Гурко.
Мнение Гурко подтверждается еще одной записью из дневника Палеолога, где рассказывается о единственной встрече французского посла с сибирским крестьянином.
«Среда, 24 февраля 1915 г.
Сегодня днем, когда я, наконец, наношу визит г-же О., которая деятельно занимается благотворительными делами, внезапно с шумом открывается дверь гостиной. Человек высокого роста, одетый в длинный черный кафтан, какие носят в праздничные дни зажиточные мужики, обутый в грубые сапоги, приближается быстрыми шагами к г-же О., которую шумно целует. Это – Распутин.
Кидая на меня быстрый взгляд, он спрашивает:
– Кто это?
Г-жа О. называет меня. Он снова говорит:
– Ах, это французский посол. Я рад с ним познакомиться; мне как раз надо кое-что ему сказать.
И он начинает говорить с величайшей быстротой. Г-жа О., которая служит нам переводчицей, не успевает даже переводить. У меня есть, таким образом, время его рассмотреть. Темные волосы, длинные и плохо причесанные, черная и густая борода; высокий лоб; широкий и выдающийся нос, мясистый рот. Но все выражение лица сосредоточивается в глазах, в голубых, как лен, глазах со странным блеском, с глубиною, с притягательностью. Взгляд в одно и то же время пронзительный и ласковый, открытый и хитрый, прямой и далекий. Когда его речь оживляется, можно подумать, что его зрачки источают магнетическую силу.
В коротких отрывочных фразах, с множеством жестов, он набрасывает предо мною патетическую картину страданий, которые война налагает на русский народ:
– Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собою пять, шесть, десять человек, которые плачут. Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре… А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии, Господи Боже! искалеченные, однорукие, слепые! Это ужасно! В течение более двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе.
– Да, конечно, – говорю я, – это ужасно; но было бы еще хуже, если бы подобные жертвы должны были остаться напрасными. Неопределенный мир, мир из-за усталости, был бы не только преступлением по отношению к нашим мертвым: он повлек бы за собою внутренние катастрофы, от которых наши страны, может быть, никогда бы более не оправились.
– Ты прав… Мы должны сражаться до победы.
– Я рад слышать, что ты это говоришь, потому что я знаю нескольких высокопоставленных лиц, которые рассчитывают на тебя, чтобы убедить императора не продолжать более войны.
Он смотрит на меня недоверчивым взглядом и чешет себе бороду. Затем, внезапно:
– Везде есть дураки!
– Что неприятно – так это то, что дураки вызвали к себе доверие в Берлине. Император Вильгельм убежден, что ты и твои друзья употребляют все ваше влияние в пользу мира.
– Император Вильгельм? Но разве ты не знаешь, что его вдохновляет дьявол? Все его слова, все его поступки внушены ему дьяволом. Я знаю, что говорю, я это знаю! Его поддерживает только дьявол. Но в один прекрасный день, внезапно, дьявол отойдет от него, потому что так повелит Бог, и Вильгельм упадет плашмя, как старая рубашка, которую бросают наземь.
– В таком случае, наша победа несомненна… Дьявол, очевидно, не может остаться победителем.
– Да, мы победим. Но я не знаю, когда… Господь выбирает, как хочет, час для своих чудес. И мы еще далеки от конца наших страданий: мы еще увидим потоки крови и много слез…
Он возвращается к своей начальной теме – необходимости облегчить народные страдания:
– Это будет стоить громадных сумм, миллионы и миллионы рублей. Но не надо обращать внимания на расходы… Потому что, видишь ли, когда народ слишком страдает, он становится плох; он может быть ужасным, он доходит иногда до того, что говорит о республике… Ты должен был бы сказать обо всем этом императору.
– Однако же я не могу говорить императору плохое о республике.
– Конечно, нет! Но ты можешь ему сказать, что счастье народа никогда не оплачивается слишком дорого и что Франция даст ему все необходимые деньги… Франция так богата.
– Франция богата потому, что она очень трудолюбива и очень экономна… Еще совсем недавно она дала большие авансы России.
– Авансы? Какие авансы? Я уверен, что это еще один раз деньги для чиновников. Из них ни одна копейка не достанется крестьянам, нет, поверь мне. Поговори с императором, как я тебе сказал.
– Нет, ты сам скажи ему. Ты видишь его гораздо чаще, чем я.
Мое сопротивление ему не нравится. Поднимая голову и сжимая губы, он отвечает почти дерзким тоном:
– Эти дела меня не касаются. Я – не министр финансов императора: я – министр его души.
– Хорошо. Пусть будет так! Во время моей следующей аудиенции я буду говорить с императором в том смысле, как ты желаешь.
– Спасибо, спасибо… Еще последнее слово. Получит ли Россия Константинополь?
– Да, если мы победим.
– Это наверно?
– Я твердо в это верю.
– Тогда русский народ не пожалеет о том, что он столько страдал, и согласится еще много страдать.
После этого он целует г-жу О., прижимает меня к своей груди и уходит большими шагами, хлопнув дверью».
Надо признать, что если тут есть хоть капля правды (трудно поверить, чтобы Распутин говорил о себе, что он «министр души Государя»), то эта капля скорее говорит в пользу Распутина, а не против него. Сибирский крестьянин сквозь весь напущенный Палеологом дым предстает здесь как человек здравого смысла, политически проницательный и неравнодушный к повседневным нуждам и страданиям своего народа. Да и письма Александры Федоровны мужу свидетельствуют о том же самом.
10 апреля 1915 года: «Гр. несколько расстроен „мясным“ вопросом – купцы не хотят понизить цены на мясо, хотя правительство этого требует, и было даже нечто вроде мясной забастовки. Наш Друг думает, что один из министров должен был бы призвать к себе нескольких главных купцов и объяснить им, что преступно в такое тяжелое время повышать цены, и устыдить их».
27 августа 1915 года: «Он (Распутин) думает, что было бы хорошо отправить на войну некоторые категории арестантов…»
Иногда Императрица и без Распутина смотрела на положение дел его глазами:
19 сентября 1915 года: «Такой позор – ни здесь, ни в городе нельзя достать муки! Перед магазинами на улицах стоят длинные очереди. – Отвратительно все организовано! Надо предвидеть вещи, а не ждать, пока они случатся».
4 октября 1915 года: «Он просил меня тебе передать, что неладно с бумажными деньгами, простой народ не может понять, – у нас довольно чеканной монеты, и это может повлечь недоразумения. Я думаю, следует сказать Хвостову, чтобы он поговорил с Барком об этом».
«Я забыла тебе сказать, что наш Друг просил тебя сделать распоряжение, чтобы не повышали цен за трамвайный проезд в городе – сейчас вместо пяти копеек приходится платить 10 копеек. Это несправедливо по отношению к бедному народу – пусть облагают богатых, но не тех, которым приходится ежедневно, притом неоднократно, ездить в трамвае».
