Григорий Распутин-Новый - Варламов Алексей Николаевич (книги регистрация онлайн бесплатно txt) 📗

А вот что вспоминал Шавельский:

«…кажется, 15 июня Государь сообщил мне, что ее величество желает, чтобы в один из ближайших дней во всей России было устроено всенародное моление о победе, с крестными ходами. "Я думаю, – сказал Государь, – хорошо бы сделать это 29 июня, в день Св. ап. Петра и Павла ". Я возразил: во-первых, Синод и епархиальные начальства не успеют сделать все нужные распоряжения и оповестить всех, а во-вторых – день Св. ап. Петра и Павла не подходят для этого. Гораздо лучше 8 июля, день Казанской Иконы Божией Матери. Русский человек во всех своих нуждах обращается прежде всего к Божией Матери. Государь согласился со мною, и 8 июля 1915 г. было назначено днем всенародного моления».

«В 121/2 все мы поехали на молебствие о даровании победы у Феодоровского собора, куда сошлись крестные ходы со всего Царского Села. Проводил с детьми духовную процессию до ворот в парке», – записал Государь в дневнике 8 июля.

Таким образом возобладала позиция Синода, а не Императрицы, и Государыня была уязвлена так же сильно, как еще совсем недавно был уязвлен Распутиным Синод. А москвич Самарин меж тем не только не искал компромиссов, но сознательно шел на обострение отношений с Царицей и ее фаворитами.

«Если теперь несвоевременны крупные реформы законодательные, то это не слагает с высших церковно-правительственных учреждений священных обязанностей постоянно заботиться о том, чтобы действиями церковной власти, насколько возможно, устранялось из жизни Церкви все то, что может смущать и соблазнять православных людей, все, что способно порождать какие-либо недоумения, смуты и тем более распри», – говорил Самарин на первом заседании Синода с его участием 17 июля 1915 года, и хотя фамилия Распутина здесь прямо не называлась, всем присутствовавшим было понятно, в кого метил новый обер-прокурор.

«На России не будет благословения, если ее Государь позволит подвергать себя преследованиям Божьего человека, я в этом уверена. Скажи ему строго, твердым и решительным голосом, что ты запрещаешь всякие интриги и сплетни против нашего Друга, иначе ты его не будешь держать…

Не смейся надо мной. – Если бы ты видел мои слезы, ты бы понял важность всего этого. – Это не женские глупости, но прямая, голая правда. – Я люблю тебя слишком глубоко, чтобы утомлять тебя такими письмами в такое время, но душа и сердце меня к тому побуждают. У нас, женщин, есть иногда инстинкт правды, а ты знаешь, мой друг, мою любовь к твоей стране, которая стала моей. Ты знаешь, что для меня эта война во всех отношениях – и Господь нам никогда не простит нашей слабости, если мы дадим преследовать Божьего человека и не защитим его <…> Не слушай других, а только твою душу и нашего Друга… Думай больше о Григ., мой дорогой, перед каждым трудным решением проси его ходатайствовать за тебя перед Богом, чтобы Он наставил тебя на правый путь <…> Если бы они только знали, как они тебе вредят вместо того, чтобы помочь – слепые люди – со своею ненавистью к Григорию.

Помнишь, в книге (которую мы читали) сказано, что та страна, Государь которой направляется Божьим человеком, не может погибнуть. О, отдай себя больше под Его руководство».

Государь в ответном письме не обмолвился о «нашем Друге» ни словом… Он вообще в письмах с Александрой Федоровной этой темы избегал [47]. А однажды, когда она уж очень сильно стала его допекать связанными с Распутиным интригами, написал: «Я хотел бы, чтобы ты обращала поменьше внимания на такие мелочи (выделено нами. – А.В. )».

Несмотря на то, что Распутин был осведомлен о том, как относится к нему Самарин, он попытался с ним познакомиться.

«В первые же дни пребывания в Петрограде Распутин пробовал подойти к отцу, завязать с ним сношения, – писала в мемуарах дочь Самарина. – Об одном эпизоде этих дней с восторгом рассказал слуга моего отца Александр Тихонович, который сопровождал его в Петроград. В гостиницу „Европейская“, где жил мой отец, приехал к нему епископ Варнава в сопровождении Распутина, с которым он был в тесном контакте. Отец просил принять епископа и при его входе, относясь к нему крайне отрицательно, но отдавая должное уважение к его сану, встал и подошел здороваться и принять благословение; когда же за епископом Варнавой выступила фигура Распутина с просфорой в руках, отец выпрямился, заложил руки за спину и сказал: „А вас я не знаю и вам руки не подам“» [48].

Помимо этого Самарин предпринимал меры, для того чтобы облегчить положение епископа Гермогена, уже более трех лет находившегося к тому моменту в опале.

«Он, вероятно, видался с Гермогеном в Москве, – во всяком случае он посылал за Варнавой, оскорблял и бранил при нем нашего Друга, – сказал, что Гермоген был единственный честный человек, потому что он не боялся говорить правду про Григория, и за это был заключен», – возмущенно писала Императрица. И что ни слово в этих разгневанных строках, то правда.

Однако война Самарина с Распутиным касалась не только друга Царской Семьи. Печальным последствием ее стала история с канонизацией святого Иоанна Тобольского, и здесь опять в который раз произошло столкновение Царя и Синода и причиной всему в который раз оказался сибирский мужик.

Традиционно принято считать и многие мемуаристы полагали, что инициатором прославления Иоанна Тобольского был Тобольский епископ Варнава, получивший в свое время и свой сан, и высокую должность благодаря Распутину, которому требовался в своей епархии верный человек. И само прославление Иоанна Варнава задумал потому, что хотел укрепить свои позиции.

«Сибирский монах Варнава, прожженный мужичонка распутинского типа, сразу отдал себя в распоряжение Друга и затем, ничего уже не боясь, выступил против Синода. Самовольно открыл, на родине Распутина, мощи нового святого и потребовал его канонизации. Ввиду такой наглости началась прескверная и прескандальная история».

Так утверждала Зинаида Гиппиус, женщина довольно вздорная и при всем своем жадном интересе к религиозно-философским дискуссиям в реальной жизни Церкви не вполне компетентная.

«Тобольский епископ Варнава нашел в это время в своей епархии мощи какого-то Иоанна и, не ожидая канонизации Синода, стал служить ему молебны как святому», – по обыкновению перевирал факты Родзянко.

Ну ладно они, вот мнение более сведущего человека.

«Через Распутина епископ Варнава стал вхож и в царскую семью и скоро там почувствовал себя своим человеком, – писал протопресвитер Шавельский. – Этим объясняется его поздравительная телеграмма царю по случаю принятия должности Верховного и просьба разрешить прославить архиепископа Тобольского Иоанна.

В нашей русской церкви прославления святых происходили с высочайшего разрешения. Но такому разрешению предшествовали: освидетельствование мощей и определение Св. Синода о прославлении Святого, основанное на признании достаточности данных в пользу несомненной его святости. Царское утверждение лишь завершало дело. Случаев прославления святых по одному высочайшему повелению, без решения Синода, как будто у нас не было. Если же и был подобный случай, то он был ничем иным, как грубым нарушением прав церкви, насильственным вмешательством в сферу ее священных полномочий. Просьбу епископа Варнавы надо объяснить невежеством этого епископа, – с одной стороны, дерзкой смелостью, – с другой. Не знаю, советовался ли Государь по поводу телеграммы Варнавы с кем-либо из своих приближенных, но и я и архиепископ Константин узнали о ней со стороны, и много спустя. Царский ответ был таков: «Пропеть величание можно, прославить нельзя». Ответ заключал в себе внутреннее противоречие: величание не прославленным, не святым не поют; если нельзя прославить, почему же можно пропеть величание?

Телеграмма Государя пришла в Тобольск, кажется, 27 августа, поздно вечером. В 11-м часу вечера в этот же день в Тобольске загудел большой соборный колокол. Это епископ Варнава собирал в собор свою паству величать архиепископа Иоанна. Услышав необычный по времени звон, народ повалил в церковь. Собралось и духовенство. Все недоумевали, что за причина неожиданной тревоги? Но вот пришел и преосвященный. Облачившись, он с сонмом духовенства вышел к гробнице архиепископа Иоанна. Начали служить молебен. Служили хитро, обезопасив себя на всякий случай: