Наперекор порядку вещей... (Четыре хроники честной автобиографии) - Оруэлл Джордж (читать полную версию книги txt) 📗
«Отношение ко мне круто изменилось, — напишет Оруэлл в книге «Фунты лиха в Париже и в Лондоне». — Под мостом ежились, отражаясь в дрожащих лужах, десятки человек. Отбросы. Помню одного — подвязанное веревкой пальто, рваные брюки и ботинки, из которых торчали голые, даже не обмотанные пальцы. Он все время почесывался, соскребая с груди и плеч жуткую черную гадость вроде мазута… Не забуду, с каким видом служанка вынесла нам поднос и, обомлев от страха, поставив наш чай прямо на дорогу, бросилась обратно в дом скорей закрыться… Нас рассматривали, как рыб в аквариуме… Особенно менялось поведение женщин. Их передергивало, они брезгливо шарахались от нас, как от дохлых кошек…» А его не передернуло — вывернуло наизнанку, когда в ночлежке их повели на помывку. «Полсотни грязных, голых людей толклись в помещении шесть на шесть с двумя ваннами и двумя склизкими полотенцами на роликах… Вонь от разутых бродяжьих ног, — писал он, — мне не забыть вовеки… Когда очередь дошла до меня, на вопрос, нельзя ли ополоснуть липкую грязь со стенок ванны, мне гавкнули: «Заткни е……пасть и полезай!..» Зато в ночлежке давали ужин: полфунта хлеба с маргарином и пинту горького, без сахара, какао в жестяной кружке. И то, и другое Оруэлл, сидя на полу, умял в секунду.
Чокнутый — скажете?! Да нет, он признавался, что любит, как и мы английское пиво, камины, свечи, уютные кресла, да еще «огородничество». Просто от рождения он был «ранен» идеями равенства и справедливости — этими первыми «беглянками» из лагерей любых победителей. Недаром пишут: «он хотел быть голосом бессловесных, покорных жертв: детей, китайских кули, бродяг, безработных шахтеров, индусов, идущих на виселицы, каталонских крестьян и любых осужденных любыми революционными трибуналами». Недаром один из биографов его недвусмысленно заявил: «масштабом цивилизации» для Оруэлла всегда была «простая порядочность».
— Ну и как вы подпишите свою книгу про «собачью жизнь»? — спросили в издательстве. — Подумайте о родителях, ведь они узнают про эти «трущобы»?
— Я всегда, бродяжа, пользовался фамилией П. С. Бартон, — ответил Оруэлл. — Но если вы считаете это имя неподходящим, то что вы скажете по поводу Кеннета Майлза, Льюиса Олвейза или, допустим — Джорджа Оруэлла?..
Так родилось всемирно известное имя. Но знаете ли вы, что «Джордж» — это, как раз, святой покровитель Англии? А «Оруэлл» — имя речушки на севере страны, знакомой ему по юности? Может рядом с той деревенькой, где он впервые увидел и огромную лошадь, и мальчика с тонким прутиком?
Библия, Маркс, книги Оруэлла — именно в таком порядке человечество, вот уже полвека, выбирает: что бы ему почитать. Рейтинг — бог современного мира! Но почему — Оруэлл? Ни Солженицын, ни Чехов с Толстым, ни друг Оруэлла Артур Кёстлер, тоже известный «разоблачитель», ни Джойс, ни папаша Хэм, ни даже пророк века, великий фантаст Герберт Уэллс, который однажды, проиграв в эпистолярном споре о будущем всеобщем счастье как раз Оруэллу, в бессилии, не найдя больше аргументов, написал: «Вы — говно!» Точка. Последний «довод» интеллектуалов! Знаем, знаем!..
Впрочем, спорили они, возможно, не о счастье. Сам я их переписку еще не читал. Но про «счастье» Оруэлл действительно думал. Скажу вообще немыслимое: и «Скотный двор», и самое страшное пророчество XX века — роман Оруэлла «1984» — они ведь о счастье. Да-да, о социальном Равенстве людей и всеобщей Справедливости! Может, потому его и читают как раз в таком порядке: Библия, Маркс, Оруэлл?!
Когда-то, занимаясь Тютчевым, я, помню, был поражен тем, что на многие годы поразило самого Тютчева. Он, еще подростком, присутствуя при споре родителей с Жуковским, поэтом, навсегда запомнил вывод последнего, императив его: «Счастье — не цель жизни». Я вспомнил эту мысль, когда наткнулся у Оруэлла на фразу: «Чувство счастья способны ощутить лишь те, кто не считает, что счастье является целью жизни». Это он написал в 1944-м, в статье, посвященной другу, которая так и называлась: «Артур Кёстлер».
Счастье — не цель. Слово в слово. Разные люди, века, системы, а вывод — один. И что вообще тогда — «счастье человечества»? Ведь его, чуть ли не с наскальных времен, обещают людям любые вожди. Об этом великие утопии, про это писали и на знаменах, и кирпичом на стенах, за это отдавали жизни лучшие из людей. И может ли общество в целом, а не один человек ощутить это ускользающее счастье?.. Об этом на острове Юра в Северном море, думал, умирая, Оруэлл. Камин, свечи, кресло и буколическая коза за окном — всё, как он любил. И на столе рукопись, роман «Последний человек». Не книга — сплошные парадоксы: «Война — это мир», «Свобода — это рабство», «Министерство Правды», которое в романе занимается вселенским враньем. Короче, «дважды два — пять» — символ XX века. Даже не пять, а столько, сколько скажет вождь! Эта метафора «тирании рассудка» стала проходной у Пруста, Честертона, Замятина. Да что там, «подпольный человек» Достоевского, отвергая во имя свободы мир, где дважды два четыре, не без ерничества издевался, что «дважды два пять — премилая иногда вещичка…»
Теперь перед Оруэллом стояли загадки пострашней. Не противоречия — «круги» адовы. И впрямь: без просвещения масс невозможен социальный прогресс, но без этого прогресса невозможно и просвещение. Разве не круг заколдованный? Или — можно ли улучшить природу человека, не изменяя политической системы, и как, напротив, изменить систему, если не изменен человек? Да и есть ли польза «в смене системы до того, как улучшена человеческая натура»? Другими словами: нужна ли демократия, если человек до нее не дорос? Вопросов, которые мучили его — тьма. Он видел, например, что объективная истина не только исчезает в мире — она просто перестает интересовать кого-либо. Что вдобавок к известному марксистскому заявлению, что «буржуазная свобода» — это иллюзия, уже распространилась убежденность, будто защищать демократию можно только тоталитарными методами. Что для многих людей, именующих себя социалистами, революция уже не означает движения масс, а лишь комплект реформ, которые «мы», умные, собираемся навязать «им», существам низшего порядка. Что умный и образованный правитель, как правило, беспомощен, а подлый и циничный — вреден обществу Что бывает цензура власти, а бывает и более изощренная — цензура больших денег, а цена свободы — «это не столько постоянная бдительность, сколько вечная грязь». Что факты, наконец, особенно в политике, ради конъюнктуры подтасовываются на противоположные, а массовое внушение стало уже наукой и мы, как писал он, «до сих пор не знаем предела возможностей в этой области». Причем, делают это и тоталитарные режимы, и те, кто, казалось бы, живут в свободном обществе. О, лицемерие «левых», тех, на чьей стороне он стоял еще совсем недавно! «Все партии левого крыла в высокоиндустриальных странах, — напишет теперь Оруэлл, — это самое последнее притворство; они борются против того, чего на самом деле разрушать не желают». Зовут к социализму, но в то же время изо всех сил пытаются удержать привычный им образ жизни, стандарты, которые ну никак несовместимы с выдвинутыми идеалами. Как иные коммунисты ныне!
Когда-то еще Фрэнсис Бэкон подметил, что «искусно и ловко тешить надеждами народ, вести людей от одной надежды к другой есть одно из лучших противоядий против недовольства общества». «Поистине, — писал философ, — мудро то правительство, которое умеет убаюкивать людей надеждами, когда не может удовлетворить их нужд». Теперь философ с острова Юра, уединившись в старом фермерском доме, шел дальше: показывал некий вселенский «фокус», который научились проделывать с людьми властители. Смотрите, смотрите: сначала вашими руками сражаются за власть, превращая себя в единственных выразителей народного движения, а потом, перетолковав идеалы, вырезав в них самое существенное (права, свободы, культуру!), превращают это движение в инструмент коллективного давления на человека, покорения личности и уничтожения всего, что мешает им, властям предержащим. Механизм этого предельно прост, и абсолютно нов. Если в переворотах и революциях прошлого, свергая монархов и диктаторов, победители рано или поздно усваивали не только привычки, манеры, но и идеи свергнутых, то поумневшие вожди нового времени даже взлетев на вершины власти, не только не отказывались от революционной терминологии, но на словах, формально, как бы продолжали бороться с идеями свергнутых классов. Куда теперь было тому же любимому Свифту с его «засаливанием детей бедняков в бочках» и про какую еще там «слезинку ребенка», разрушающую основание всеобщего счастья, толковал когда-то Достоевский? Нет, почти кричит теперь Оруэлл: «Хотите увидеть образ будущего? Представьте себе сапог, вечно топчущий человеческое лицо…»
