Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями) - Бернс Джеймс Макгрегор (читать бесплатно полные книги TXT) 📗
Через шесть дней Рузвельт провел избирательную кампанию в Филадельфии. Снова он часами ездил по кварталам города в открытом автомобиле, и снова лил дождь. В городе братской любви он говорил о войне — о своих усилиях по строительству флота после Пёрл-Харбора, о противодействии республиканцев, о людях, которые смеялись над его призывом производить 50 тысяч самолетов в год, о военной стратегии, военных поставках, тыловом обеспечении и численности войск. Однажды он упомянул об участии в войне своих четырех сыновей.
— Я могу говорить как человек, который знает кое-что о чувствах родителей, чьи сыновья сражаются за рубежом.
В ответ на обвинения Дьюи решительно заявил, что военнослужащие вернутся после войны домой как можно быстрее:
— Ничто не помешает выполнению этого обязательства.
Два года назад успешная высадка на побережье Африки не могла бы осуществиться до проведения выборов в конгресс. Теперь Рузвельту снова повезло. Макартур 21 октября высадился на острове Лейте, в Центральных Филиппинах. Он заявил на пляже:
— Я вернулся.
Генерал попросил филиппинцев сплотиться вокруг него и «следовать за ним за чашей Грааля справедливой победы». Рузвельт не мог упустить удобный случай.
— Думаю, это замечательно, — сказал он в своем выступлении перед избирателями в парке Шайбе, — что менее чем за пять месяцев мы провели крупные наступательные операции в Европе и на Филиппинах — в регионах, отстоящих друг от друга на расстоянии тринадцать тысяч миль.
Говоря о блестящих операциях на Филиппинах, интересно знать, как себя чувствуют те, кто утверждал несколько недель назад, будто я не посылал достаточно войск и снаряжения генералу Макартуру по политическим соображениям?
Президент процитировал «известного оратора-республиканца», говорившего: «...ваша нынешняя администрация — самое впечатляющее сборище некомпетентных лиц, которое когда-либо занимало государственные учреждения».
— Ну, вы понимаете, — говорил он, — это достаточно серьезное обвинение, поскольку из него можно сделать вывод, что мы проигрываем войну. Если так воспринимать, это поразительная новость для большинства из нас — и, конечно, для нацистов и японцев.
На следующий вечер Рузвельт выступал прямо из автомобиля на солдатском стадионе в Чикаго. Это выступление не забудет никто из присутствовавших там, отмечал позже Розенман. Собралось более 100 тысяч человек; еще 100 тысяч слушали речь президента за пределами стадиона. С озера дул холодный ветер, слова Рузвельта едва доносились до ограждения, но ему как-то удалось овладеть вниманием толпы.
Президент говорил, что это самая странная из всех его избирательных кампаний. Цитировал республиканцев, признававших: эти так называемые недотепы и растяпы в Вашингтоне сумели провести великолепные законопроекты, обеспечившие экономический прогресс; эти так называемые сварливые усталые старики создали мощнейшую военную машину, какой мир еще не знал, этого уже не изменишь, и «именно поэтому наступило время для перемен».
— Они также признают, что «эти беспомощные, изнуренные, чокнутые люди» начали закладывать реальный фундамент прочного мира на земле; что, если вы нас выберете, мы не станем рушить это. «Но, — нашептывают они, — мы изменим это таким образом, что не утратим даже поддержки Джералда Ная или Джералда Смита и, что особенно важно, не утратим поддержки любого сторонника изоляционистов. Не сможем даже поладить с „Чикаго трибюн“.
В основном президент говорил о прошлом и будущем экономики. Процитировал целиком экономический Билль о правах, опубликованный в предыдущем январе. Обещал создать в производительном секторе около 60 миллионов рабочих мест. Говорил о домах, больницах, шоссейных дорогах, бульварах; о тысячах новых аэропортов, о новых дешевых автомобилях, новых клиниках. Предложил конгрессу сделать Комитет по справедливой практике найма постоянным учреждением, утроить после войны объем внешней торговли, помочь малому бизнесу, распространить опыт Администрации долины реки Теннесси (АДТ) на бассейны рек Миссури, Арканзас и Колумбия. Выражал веру в будущее системы свободного предпринимательства и получения прибыли — в «особые вознаграждения за новаторство, профессионализм и предпринимательский риск».
Для Дьюи эта избирательная кампания была тоже странной. Подобно своим предшественникам, Уилки, Лэндону и особенно Гуверу, он не нашел способа эффективной полемики с соперником. У него имелась масса убедительных свидетельств, чтобы подкрепить обвинения администрации в нераспорядительности, бюрократизме и узком практицизме, но слова мало значили перед лицом впечатляющих успехов Макартура и Эйзенхауэра за рубежом. Дьюи бесило вынесение Рузвельтом на обсуждение вопроса об упрочении мира — вопроса, который, по его разумению, нужно исключить из избирательной кампании в интересах соблюдения межпартийной договоренности. Иногда удача принимала его сторону, например когда директор службы воинской повинности Херши заметил, что правительству оставлять людей на военной службе обойдется так же дешево, как создание ведомства по трудоустройству демобилизованных военнослужащих. Однако Рузвельт немедленно потребовал от Стимсона дезавуировать заявление Херши и предать огласке его собственные планы быстрой демобилизации.
Реальная политическая позиция Дьюи выдержана исключительно в духе политики президентских республиканцев — умеренный либерализм и интернационализм, — но президент подвергал критике не республиканцев Дьюи, но сторонников Тафта, Мартина и Фиша. В одной из речей в период войны Рузвельт даже посягнул на один из традиционных лозунгов, которым гордилась великая старая партия, — лозунг, выражающий ее борьбу за стабильную денежную единицу, — когда заявил, что «демократическая партия в этой войне является партией здоровой валюты», а республиканская — партией неустойчивой валюты. Для Дьюи, как и для Гувера, Рузвельт — политический хамелеон.
По мере того как предвыборные опросы общественного мнения указывали на то, что Рузвельт опережает соперника по популярности, Дьюи вел себя как прокурор, добивающийся вызова президента на судебное разбирательство; он все больше тяготел к антикоммунизму. В завершающие дни избирательной кампании выступил в Бостоне с обвинениями оппонента: тот выставил свою партию на аукцион за наивысшую цену ради сохранения власти в течение шестнадцати лет. Перекупщиками, обещающими наивысшую цену, он считал Комитет политического действия и компартию. Утверждал, что Рузвельт вовремя простил Эрла Браудера, чтобы обеспечить себе переизбрание на четвертый срок. Теперь коммунисты начинают контролировать «новый курс», через который собираются подчинить себе правительство Соединенных Штатов. Теперь лидеры демократов доказывали Розенману и Шервуду, что президент должен ответить на эти обвинения — ведь избиратели опасались коммунизма больше, чем нацизма и фашизма.
Рузвельт давно недолюбливал Дьюи. Теперь отношение президента к нему превратилось в «неприкрытое презрение». Доведя в Бостоне за три дня до выборов избирательную кампанию до высшего накала, он подверг обвинения Дьюи жестокому осмеянию:
— Выступая здесь, в Бостоне, республиканский кандидат говорил — простите меня за буквальное цитирование его слов, ибо это моя старая привычка, — он говорил, я цитирую, что «коммунисты начинают контролировать „новый курс“, через который собираются подчинить себе правительство Соединенных Штатов». Конец цитаты.
Тем не менее в тот же самый день тот же самый кандидат выступал в Уорсестере и говорил, что с победой республиканцев в ноябре, я цитирую, «мы сможем покончить с единоличным правительством и навсегда избавиться от угрозы монархии в Соединенных Штатах».
Так что же нам угрожает — коммунизм или монархия?
Не думаю, что и то и другое возможно в этой стране, даже если бы мы и хотели, а мы, естественно, не желаем.
Нет, мы не хотим ни коммунизма, ни монархии. Мы хотим жить по нашему основному закону, который хорошо служил нам в течение ста пятидесяти пяти лет. Если бы мы находились в банкетном зале, а не на этом бульваре, я предложил бы тост за то, чтобы мы продолжали жить в условиях конституционных гарантий следующие сто пятьдесят пять лет.
