И у палачей есть душа - Гиртаннер Маити (читать книги без .TXT) 📗
— Спасибо, — сказал он.
— Очень мило, что вы выражаете благодарность словами, но я предпочла бы действия. По тому, как он встревожился, я поняла невольную двусмысленность моих слов. Я расхохоталась: «Вы что подумали? Вы же со мной знакомы! Я просто хотела вас попросить об одной услуге».
И я заговорила с ним о моем друге.
Бедный мальчик, еще не повзрослевший, он просто хотел поскорее возобновить прерванные войной занятия. Он совсем не такой, чтобы вмешиваться в сложные дела, превосходящие его понимание. Я старалась казаться скорее опечаленной, чем смущенной. Офицер ничего не ответил. Гордость оккупанта мешала ему слишком явно сдаться. Но на следующее утро скрип решетки принес мне добрую весть: это был мой друг, небритый, но улыбающийся более чем когда-либо, стремящийся занять свое место в нашем содружестве, которое я не решаюсь назвать ячейкой. Я запомнила этот опыт. Я оценила его риск. Если они обнаружат, что я их обманула, наказание будет страшным, и со всеми моими хитростями, предпринятыми, чтобы по-своему и на своем месте участвовать в борьбе за Францию, будет покончено.
Я знала также, что моя деятельность, достаточно рискованная уже в Боне, в Париже будет намного более опасной. Однако именно в Париже, начиная с 1943 года, я находилась чаще всего, именно здесь я должна была прежде всего действовать.
Приглашений прийти играть на фортепиано для немцев было немало. Через консерваторские круги они знали, кем я была и, следовательно, на что я способна. Долгое время я пыталась избегать просьб или отказываться под всевозможными предлогами. Но как можно бесконечно отказывать, не отталкивая в то же время и, тем самым, возбуждая их подозрения?
Итак, однажды я согласилась.
Меня пригласили офицеры, к которым я часто обращалась с просьбами по поводу бумаг, необходимых моим друзьям. Трепетала ли я при этом приглашении? Меня разоблачили? Нет, они просто просили поиграть на фортепиано на празднике, который они решили устроить для своего высшего командования. Я согласилась, имея, естественно, свою мыслишку в голове. Прием происходил в отеле «Мажестик» на авеню Клебер, в двух шагах от Пляс Этуаль, где размещалось французское командование немецкой армии, а также службы пропаганды гестапо. Позолота ошеломила меня. Мне захотелось убежать из этого места, воплощающего спесь солдатни. Усевшись за клавиатурой, пока затихал большой зал, я чувствовала, как каменеют мои пальцы. Музыка оживила их и напомнила о главенстве искусства над хамством. С течением лет я забыла, что именно играла в тот вечер, но последовавшую затем сцену я помню как сегодня. Когда я, кончив играть, села на место, меня пригласили за стол празднующего генерала.
— Вы очень хорошо играете, мадмуазель, — сказал он с любезностью, плохо скрывавшей его грубость. Настал момент, чтобы высказать подлинную причину моего согласия на концерт. Я проглотила слюну. — Разве моя игра не заслуживает оплаты? — Оплата? Генерал был оглушен. Окружавшие его офицеры были шокированы. Некоторые смеялись. Как могла я просить платы, когда само приглашение играть немецкая армия считала самой высокой наградой? Они полагали, что скорее я должна их благодарить. Ситуация была похожа на мое первое требование вознаграждения в Боне, но обстановка была более натянутая, действующие лица — более значительными, а атмосфера давящая, и ставка более рискованная. Я думала только о том, чтобы произвести на них впечатление как можно большей уверенности в себе.
— Я не прошу у вас денег, — продолжила я. Я говорю о плате другого рода. — После этого я снова принялась защищать арестованных товарищей, пытаясь одновременно выражаться туманно, чтобы не выдать слишком хорошее знакомство с ситуацией и с обстоятельствами их ареста. — Я знаю, что вы забрали и допрашиваете двух или трех моих товарищей по учебе. Их родители беспокоятся. Я их хорошо знаю и могу поручиться за них. Эти ребята не из тех, кого стоит подозревать. Я не знаю точно, чего вы добиваетесь, но с ними вы только зря теряете время.
Надо полагать, что мои слова были убедительны, потому что моих товарищей освободили через несколько дней. Мое фортепиано выиграло еще одну битву. А затем и другие. Это были скромные битвы, но они всегда приносили пользу тем, за кого велись. Малые победы, ведь всякий раз, когда представлялся случай, я просила за двоих, максимум за троих человек. Ясно, что я не была бы столь же убедительной, если бы явилась в комендатуру со списком в сорок или пятьдесят имен…
Эффективность часто оказывается сестрой терпения. Я ясно сознавала двойственность такого метода. Многократно играть перед немцами, — для тех, кто не знал причин моего поведения, это явно пахло коллаборационизмом. В момент действия я не думала и даже не представляла себе, что может произойти на следующий день после победы.
Возможно, если бы я заранее знала, какими страшными будут зачистки коллаборационистов после войны, исполненные ненависти и ослепления, если бы я знала, что эти чистки устраивали в основном деятели позднего Сопротивления, может быть, я бы и отступила. В тот момент я просто пришла в ярость, узнав, что люди — мои товарищи по борьбе — могут так заблуждаться на мой счет, но пришлось принять и этот риск. Сверх того, я была убеждена, что фортепиано приносит еще одну победу, конечно, скорее символическую, но гораздо более решающую: победу света над мраком, победу всемирной красоты, которую не может уничтожить ни одна армия в мире.
Намного позже я прочла книгу Романа Гари «Воздушные змеи»; действие романа происходит в Нормандии во время оккупации. Несмотря на непонимание окружающих, владелец ресторана отказывается закрыть заведение и соглашается обслуживать немцев и полагает делом чести подавать им самые лучшие блюда из французской кухни. Впоследствии он объяснил, что, борясь за самый лучший французский вкус, он работал на Сопротивление, так как совал под нос оккупантам то, что они никогда не смогут ни уничтожить, ни присвоить. Играя на фортепиано для немцев, я чувствовала, что делаю что-то в этом роде. Решение играть для немцев я приняла не в одиночку. Даже при свойственным мне нахальстве моральный груз был бы слишком тяжел для меня одной. Я это обсудила с моими друзьями. Я говорю «друзья», потому что было бы преувеличением называть это «ячейкой» в том смысле, в каком это слово употреблялось во время войны.
Я вошла в Сопротивление и прошла его путь как любитель, а не как профессионал, как говорят спортсмены, продемонстрировав попутно, что честолюбие и серьезное отношение к делу не мешают первоклассной работе.
Я старалась отдать лучшее, что у меня есть, а не создать организацию на основе военного и политического анализа ситуации. Я и мои друзья никогда не принадлежали к какой-либо ячейке Сопротивления. Знавшие нас называли нас «Друзья Маити». Иногда, когда возникала необходимость как-нибудь нас обозначить, мы говорили о группе «Итиам», читая мое имя задом наперед.
В нашей группе никогда не было больше двенадцати человек. За время войны состав группы менялся. В зависимости от обстоятельств, я иногда предлагала людям, которых считала достойными доверия, участвовать в наших начинаниях.
У меня были приятели — мои ровесники на Вьенне, которые помогали мне при пересечении демаркационной линии. Двое из них, как и я, переселились в Париж. Они учились в консерватории, познакомились мы у моего учителя Андре Блоха. Я была самая младшая.
Масштаб наших действий был очень скромным. В основном, мы стремились помочь конкретным людям. Во всем этом не было никакой идеологии или политики. Мы старались освободить молодых людей, арестованных гестапо, снабжать документами нуждавшиеся в этом семьи, передавать корреспонденцию в организованные группы Сопротивления, искавшие анонимных посредников.
Собирались мы в маленькой квартирке в XVI-м округе, недалеко от пляс Этуаль, следовательно недалеко от стратегических пунктов немецкой армии и гестапо. Но улица была маленькая и незаметная. С годами я забыла ее название.
