Семь столпов мудрости - Лоуренс Томас Эдвард (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Мы совершенно спокойно ехали по длинной улице к административным зданиям на берегу Барады. Улица была забита горожанами, выстроившимися плотными рядами на тротуарах и на самой дороге. Люди стояли у домов, на балконах и даже на крышах. Многие плакали, некоторые одобрительно улыбались, кое-кто посмелее выкрикивал наши имена, но большинство просто смотрели и смотрели, и в глазах у них светилась радость. Все это было похоже на долгий вздох облегчения, сопровождавший нас от ворот города до его центра.
В здании городской ратуши все выглядело по-другому. По лестницам сновала масса людей. Все что-то выкрикивали, обнимали друг друга, плясали, пели. Они с трудом очистили для нас проход в вестибюль, где сидели сияющие Насир и Нури Шаалан. По обе стороны от них стояли мой старый враг Абдель Кадер и его брат Мухаммед Саид. От изумления я лишился дара речи. Мухаммед Саид буквально прыгнул вперед и прокричал, что они, внуки эмира Абдель Кадера, вместе с Шукри эль-Айюби из дома Саладинов сформировали правительство и вчера провозгласили Хусейна «королем арабов» на глазах у униженных турок и немцев. Пока он с пафосом излагал свое заявление, я повернулся к Шукри, который был не политиком, а просто популярным в народе человеком, почти жертвой в его глазах, сильно пострадавшим от Джемаля. Шукри рассказал мне, что эти алжирцы, одни во всем Дамаске, были заодно с турками, пока те не поняли, что нужно уходить. Потом они со своими земляками-алжирцами ворвались в фейсаловский комитет, где скрывался Шукри, и силой взяли все под свой контроль.
Они были фанатиками, вдохновленными теологическими, а не логическими идеями. Я повернулся к Насиру, намереваясь с его помощью пресечь эту наглость в самом начале, но тут произошло неожиданное. Вокруг нас возникла сопровождавшаяся пронзительными криками давка, как если бы сработал какой-нибудь гидравлический домкрат, между разломанными стульями и столами забегали во все стороны люди, и наконец к потолку вознесся ужасающий победный звук знакомого раскатистого голоса, заставивший всех умолкнуть.
На свободном от людей пятачке дрались Ауда абу Тайи и вождь друзов Султан эль-Атраш. Рвались вперед их сторонники, устремился туда и я, чтобы их разнять, столкнувшись с Мухаммедом эль-Дейланом, задавшимся той же целью. Мы вместе с ним растащили дравшихся и заставили Ауду на шаг отойти, тогда как Хусейн эль-Атраш затолкал более легкого Султана в толпу, а потом и вовсе увел в боковую комнату. Ауда был слишком ослеплен яростью, чтобы отдавать себе отчет в своих действиях. Мы увели его в большой зал здания – огромное, помпезное помещение с золотой отделкой, где царила могильная тишина, поскольку из всех дверей была открыта только та, через которую вошли мы. Мы втолкнули его в кресло и крепко держали, а он в припадке пускал изо рта пену и кричал, пока его голос не сменился невнятным хрипом. Его тело извивалось и судорожно подергивалось, руки дико искали любое оружие, лицо налилось кровью, длинные волосы падали с непокрытой головы на глаза.
Султан первым ударил старика, и его неуправляемое сознание, опьяненное вином вечного упрямства, требовало отмщения кровью друза. В зал вошли Зааль с Хубси, и еще пятеро или шестеро из нас объединили свои усилия, чтобы совладать со стариком, но прошло добрых полчаса, прежде чем он достаточно успокоился, чтобы понять, что ему говорили, еще полчаса ушло, прежде чем он пообещал отложить удовлетворение оскорбленного самолюбия на три дня, и все это время мы с Мухаммедом не выпускали его из рук. Я вышел и потребовал, чтобы Султана эль-Атраша тайно вывезли из города, и притом как можно скорее, а затем разыскал Насира и Абдель Кадера, чтобы установить порядок в их правительстве.
Они, оказывается, ушли. Алжирцы уговорили Насира пойти в их дом, чтобы подкрепиться. Это была полезная случайность, потому что здесь было много неотложных общественных дел. В нашу задачу входило доказать, что прошлому нет возврата, и поставить у власти местное правительство, потому что последним моим инструментом для этого был Шукри, действующий правитель. И мы сели в свой «Голубой туман», чтобы показаться народу, так как сам авторитет Шукри был для горожан знаменем революции.
В городе нас встречали громкими возгласами растянувшиеся на несколько миль многие тысячи приветствовавших нас людей. Казалось, что на улицы вышли каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок этого города, населенного четвертью миллиона душ, ожидавших от нашего появления всего лишь одной искры, чтобы воспламенились их души. Дамаск обезумел от радости. Мужчины подбрасывали в воздух фески, женщины разрывали чадры. Домовладельцы бросали на дорогу перед нами цветы, драпировки, ковры, их жены кланялись, смеялись из-за решеток и обрызгивали нас ароматическими снадобьями.
Бедные дервиши, превратившись в ливрейных лакеев, бежали впереди и сзади машины, неистово завывая. И, перекрывая все эти крики и визг, разносились размеренные громовые голоса мужчин, скандировавших: «Фейсал, Насир, Шукри, Лоуренс!» – и волны этих ритмичных возгласов катились по площадям, через рынки, по длинным улицам до Восточных ворот, вокруг городской стены и обратно до Мейдана и превращались в настоящую стену криков вокруг нас, остановившихся у этой цитадели.
Мне сказали, что к городу приближается Чевел. Наши автомобили встретились на южной окраине. Я рассказал ему о царившем в городе возбуждении и о том, что наше новое правительство отложило свои административные функции до следующего дня и что я буду ожидать его для обсуждения наших потребностей. Тем временем я взял на себя ответственность за общественный порядок, однако при условии, что он выведет своих солдат из города, потому что вечером предстояло такое празднество, какого город не видел уже шестьсот лет, и гостеприимность горожан могла бы отрицательно подействовать на их дисциплину.
Чевел нехотя последовал моему совету, так как моя уверенность возобладала над его колебаниями. Как и у Бэрроу, у него не было инструкций по поводу того, как следовало поступить с захваченным городом, и поскольку мы им овладели, знали, что делать дальше, имели перед собой ясную цель, подготовили необходимые меры и средства, у него не было иного выбора, как предоставить нам право продолжать начатое. Начальник его персонала солдат Годвин, отвечавший за техническую работу, был в восторге оттого, что ему не придется заниматься вопросами гражданского управления.
Чевел просил для себя свободы действий с целью обхода города. Я предоставил ее тем более радостно, что он спросил, не будет ли удобно, чтобы он вступил в город со своими войсками на следующий день. Я охотно согласился, и мы немного поговорили. У меня всплыло воспоминание о том, как обрадовались мои люди в Дераа, когда Бэрроу отсалютовал их флагу, и я привел этот случай как хороший пример, которому было бы неплохо последовать при проходе Чевела мимо ратуши. Эта мысль пришла мне в голову случайно, но он увидел в этом серьезное осложнение, так как считал, что не может салютовать никакому флагу, кроме британского. Поначалу я хотел состроить печальную мину по поводу этой глупости, но вместо этого, в свою очередь, заметил, что не менее серьезная проблема возникнет, если он, проезжая мимо арабского флага, демонстративно его не заметит. Мы попали в нашем разговоре в тупик, а радостная, не подозревавшая о предмете дискуссии толпа по-прежнему приветствовала нас. В качестве компромисса я предложил отказаться от следования мимо ратуши и выбрать другой маршрут, например мимо почтамта, сам воспринимая это как фарс, потому что уже едва не терял терпение. Однако Чевел принял эту идею всерьез, как спасительную, и пошел на уступку ради меня и арабов. Таким образом, вместо «вступления» в город для него и его войск это было «маршем через» него. Это означало, что, вместо того чтобы двигаться в центре, он должен будет ехать во главе колонны или в середине. У меня уже пропал всякий интерес к нему, и мне не было дела до того, поползет ли он под, или полетит над своими войсками, или же расщепится надвое, чтобы возглавить обе стороны.
