В подполье можно встретить только крыс… - Григоренко Петр Григорьевич (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Даже у Кима было больше оснований быть в одном деле со своим тестем, чем у В. Красина. Но Ким, непонятным образом, тихонько уходит из правозащиты, не понеся никаких потерь в связи со своей довольно кипучей деятельностью. Кима обязали только подписывать тексты своих песен другой фамилией.
После того, подготовленного Виктором Красиным совещания, у меня сильно укрепились подозрения в отношении него. Действовать надо, следовательно, минуя его. И я, как завет, говорил друзьям: «надо, надо создавать комитет!». И написал это же, рассчитывая на широкий круг самиздатских читателей, в открытом письме Андропову и в листовке в защиту Ивана Яхимовича. И были эти призывы, по-видимому, своевременными. Прошло чуть больше двух недель после пресловутого совещания и мои друзья, уже без меня, создали «Инициативную группу по защите прав человека», которая взяла под защиту не только Яхимовича, но и меня, и арестованного после меня Володю Гершуни, а также тех крымских татар, коих я должен был защищать, и всех других, кого арестовывали после меня.
Из крымских татар были арестованы в разное время в связи с Чирчикскими событиями 21 апреля 1968 г. и предавались суду: Байрамов Решат, Бариев Айдер, Аметова Светлана, Халилова Мунире, Умеров Риза, Эминов Руслан, Кадыев Ролан, Гафаров Ридван, Языджиев Исмаил; был предан суду, но аресту не подвергнут (оставлен под подписку о невыезде) Хаиров Изет. Дело было настолько «липовое», настолько надуманное и вымышленное, что вызвало возмущение даже у видавших виды крымских татар. Возникла мысль дать настоящий бой этому суду. Среди татар начался сбор подписей под ходатайством о допуске меня в качестве общественного защитника. Копию ходатайства с 3200 подписей прислали мне; подлинное было послано в суд. КГБ сразу же среагировало. Вызвали Хаирова Изета на допрос, и в ходе беседы подвели разговор к этому ходатайству. Было сказано: «Передайте ему (Григоренко), что если он появится в Ташкенте, мы его арестуем». Подобные же предупреждения были получены и еще несколькими крымскими татарами. Позвонил Мустафа Джемилев: «Петр Григорьевич, я думаю, что это не шутка и не пустая угроза. По всему чувствуется, это серьезно».
— Зачем ты мне это говоришь, Мустафа? Сам-то ты как бы поступил?
— Что Вы сравниваете?
— Я не сравниваю? Я только говорю, что не меньше тебя уважаю свое человеческое достоинство.
Переговорив с Мустафой, я позвонил Пете Якиру, Толе Якобсону, Юлиусу Телесину, Сереже Ковалеву, Саше Лавуту — попросил зайти. Это не было совещанием. Заходил кто когда мог. Всем я рассказывал о предупреждении КГБ и у всех спрашивал совета, как быть с поездкой. Никто не посоветовал ехать. Наиболее убедительно возражал Якобсон. Он сказал так: «Если бы у нас было чем пригрозить таким, что могло бы остановить арест, тогда можно было рискнуть поехать. А так как припугнуть нечем, то они могут проявить амбицию и арестовать даже вопреки воле центра. А уж когда арестуют, то не выпустят. Остановить арест еще можно, если своевременно и умело заняться этим, освободить арестованного невозможно».
В ответ на это я выдвигал только одно соображение: Если принять их незаконный ультиматум в отношении Ташкента, то они также начнут запрещать поездки и в другие города. Потом скажут, что арестуют, если выедешь из Москвы. Потом скажут, не ходи никуда, кроме как на работу, а потом запретят выходить из квартиры. Соглашаться на незаконные требования нельзя.
На этом мы и расстались. Я всех выслушал, но решать надо было мне самому. Пока я раздумывал, 30 апреля пришла телеграмма из Ташкента «Вам необходимо явиться городской суд переговоров выступления суде». Подписи никакой, но я решил ехать. На всякий случай, факт моего отъезда решил скрыть.
2— го мая мы отмечаем день рождения нашего сына Олега. Вообще-то он родился 2-го июня, но т. к. на начало июня приходятся обычно выезды на дачу, то дня рождения часто не получается. Из-за занятости мамы и особенно из-за того, что разъезжаются его друзья. В связи с этим мы справляли этот праздник месяцем раньше. Вот я и решил улететь во время праздника. Народу обычно бывает в этот день много. И когда все уже достаточно развеселятся, я и уйду незаметно. Никто, кроме жены, не будет об этом знать, и мой отлет, думаю, пройдет незамеченным. Билет на самолет был взят для меня заранее.
32. В осаде
Незаметно простившись с женой, я оставил нашу квартиру. На душе никаких предчувствий. По пути на Павелецкий вокзал и в Домодедовском поезде чувствовал какую-то легкость, явный признак отсутствия следящего глаза. В поезде и при посадке на самолет провел несколько контрольных маневров. Убедился — слежки нет. Празднование, по-видимому, действительно демобилизовало филеров, и они проморгали мой выход из дому. Теперь кинутся только завтра, когда увидят, что я не выхожу из квартиры. Сознание этого доставило удовлетворение и я с наслаждением вытянулся в кресле.
Никакого предчувствия, никакого беспокойства, никакой даже мысли о длительности моего отсутствия. А улетал я, между тем, более, чем на 5 лет. Как все началось, я описал в записках, переданных мною, тогда же из тюрьмы. Эти записки моя жена переправила на Запад, а английский режиссер Лесли Вуд создал по ним фильм. Эти записки лучше, чем воспоминания отражают обстановку и дух тех событий.
3 мая (1969 г.) утром прибыл в аэропорт Ташкент и поехал к сестре. Но ее дома не оказалось. Поехал к Ильясову (участник крымско-татарского национального движения), у которого и остановился. Сразу выяснилось, что мой вызов сюда, якобы на суд в качестве общественного защитника, — провокационный. Решил уехать обратно, но ночью поднялась температура до 40 °C, обложило горло, появился астматический кашель, поднялось давление, начались сердечные перебои.
4 мая днем хозяева заметили слежку за квартирой. «Пусть следят. Мы же не преступники», — сказал я. Но ташкентских друзей это обеспокоило.
Ночью с 5-го на 6-ое на своей машине приехал один крымский татарин и предложил уехать с ним на другую, более безопасную квартиру. Я от переезда отказался. И потому, что болен, а главное, потому, что скрываться мне незачем. Но, учитывая тревогу друзей и свое болезненное состояние, решил ускорить возвращение домой.
6 мая боролся за снижение температуры.
7 мая утром мне взяли авиабилет до Москвы, не на мою фамилию, а вечером за 2 часа до отлета, на квартиру Ильясова пришли с обыском. Первым вбежал один из постоянных моих московских филеров и с радостью отметил: «А, Григорий Петрович!» — это как раз тот, что во время обыска 19.XI.68 г. у меня на квартире также перевирал мое имя и отчество. Его присутствие и тот факт, что постановление на обыск выписано именно на ту квартиру, где я находился, — а, собираясь уехать, в милиции не регистрировался, — указывает на то, что я все время находился под секретным наблюдением. После обыска, ничего не давшего «искателям», меня арестовали, предъявив постановление на арест по ст. 191-4 УК УзССР (аналог. ст. 190-1 УК РСФСР).
8 мая подал заявление прокурору УзССР Рузметову, с копией прокурору СССР Руденко, в котором мотивировал просьбу об изменении меры пресечения. В тот же день, будучи вызван к следователю на допрос, заявил, что никаких показаний давать не буду, пока не будут созданы нормальные условия следствия.
/5 мая предъявлено обвинение по ст. 190-1 УК РСФСР. «Первый провал следствия, — отметил я про себя. — Рассчитывали изъять что-то во время обыска и просчитались. А теперь юридический казус: „преступление“ совершено в Москве, а узбекские органы правопорядка арестовывают „преступника“; не задерживают по просьбе Москвы для переправки, а сами предъявляют обвинение, приняв позу: „Нет у вас в Москве порядка. Преступники на глазах творят преступления. Вот мы возьмемся и наведем в Москве порядок“. — Прямо-таки курам на смех.
26 мая. В связи с молчанием Рузметова (я получил пустую бюрократическую отписку за подписью зам. нач. следственного отдела Уз. прокуратуры Никифорова, даже без ссылки на решение прокурора), подаю жалобу Руденко.
