Девочка с косичками - Солодов Анатолий Семенович (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений TXT) 📗
Когда людей загнали за оцепление, гауптман Криванек подошёл к Друлингу, козырнув, доложил, что приказ господина майора выполнен — жители собраны.
Майор небрежно козырнул в ответ Криванеку и коротко приказал:
— Выполняйте акцию.
Криванек окликнул из строя солдата, тот подскочил, вытянулся стрункой, выслушал приказание и побежал в посёлок.
Люди в кольце зашумели.
Друлинг прошёл к сараю, повернулся к толпе, заложил руки под кожаный ремень, широко расставил ноги и, вскинув вверх подбородок, выкрикнул в толпу:
— Тихо! Приказываю молчать! Сейчас мы будем карать преступников, которые вели акцию против германской армии. Всех, кто будет содействовать партизанам, мы будем вешать или расстреливать.
Антонина Антоновна, она стояла у края оцепления, напротив Друлинга, охнула от поразившей её мысли и высохшими пальцами сдавила рот. Ледяной змеёй скользнула в голову страшная мысль. Старая женщина обмерла враз, застыла на месте.
Кто-то крикнул в толпе:
— Ведут!
Люди обернулись и увидели, как от комендатуры, с бугра, неторопливым размеренным шагом движутся к сараю две чёрные цепочки солдат с автоматами.
В середине конвоя, с трудом передвигая ноги, брели избитые девушки, сёстры Лузгины — Мария и Тоня. Платья их, изодранные, забрызганные кровью, плескались на весеннем ветру. Сёстры шли, крепко обнявшись, поддерживая друг друга. Посиневшие губы их были сжаты, а в глазах, чистых, как весеннее белорусское небо, застыл злой непокорный блеск.
Их подвели к сараю, поставили лицом к толпе. Десять метров всего отделяло Марию и Тоню от близких и родных, от знакомых и боевых товарищей по подполью. В десяти метрах стояла мать, не зная, чем помочь, как защитить дочерей.
Гауптман Криванек бегал перед оцеплением, выстраивал конвойных солдат.
— Доченьки мои, — причитала мать. — За что они вас? Меня лучше убейте, ироды!
Губы Тони вздрагивали и шептали:
— Не плачьте, мама. Не надо!
Увидев, что немцы передёрнули затворы, Мария резко подалась вперёд и громко выкрикнула:
— Будьте вы прокляты, убийцы! Будь проклят фашизм! Вас уничтожат! Ваши могилы сотрут!
— Прощайте, товарищи! Отомстите!
По толпе прокатился ропот.
Нервы Друлинга не выдержали, он рванул из кобуры парабеллум и, злобно крикнув:
— Фойер! — выстрелил. Следом раздался залп — щепки брызнули от стены, а внутри сарая прокатилось гулкое эхо, повторив чуть запоздало треск выстрелов.
Мария и Тоня вздрогнули, покачнулись и упали на белый холодный снег, лицом вперёд.
Безумно и дико вскрикнула в толпе мать:
— Доченьки! — и, как былинка, подрезанная косой, рухнула под ноги людям.
Крепко сжав кулаки, Фруза стояла рядом с Зиной в самой гуще толпы и чуть слышно шептала дрожащими губами:
— Сестрички мои, мы отомстим за вас! Отомстим! — а по лицу её, побелевшему как снег, текли крупные слёзы.
Зина крепко прижимала к себе головку испуганной сестрёнки Гали. Она застывшим взором глядела на то место, где только что стояли Мария и Тоня и исступлённо твердила, глотая слёзы:
— Не прощу! Никогда не прощу! Не забуду!
Сёстры Лузгины лежали на снегу около сарая.
Криванек лично распорядился на время оставить убитых на месте для устрашения и приказал под страхом смерти никого не подпускать близко.
Антонина Антоновна за эти дни совсем состарилась, волосы её побелели, ходила она сгорбившись, не замечая никого и ничего вокруг. Все слёзы, которые были, она давно выплакала и теперь безмолвно надрывала себе душу, ежедневно приходя к тому месту, где лежали дочери.
Наконец часового от сарая сняли и Экерт передал распоряжение майора Друлинга убрать трупы.
Марию и Тоню захоронили на взгорке, на поселковом погосте, под высокими вязами и тополями.
Односельчане проводили сестёр в их последний путь сурово и молча. Не кричали, не причитали женщины и подруги. Даже мать шла на кладбище, не застонав, не вскрикнув ни разу и не проронив ни единой слезинки.
Прежде чем спустить два гроба в могилу, боевые подруги и товарищи усыпали сестёр ранними весенними цветами, попрощались и молча поклялись мстить врагу беспощадно.
Двое полицаев стояли в стороне от вырытой могилы к пристально наблюдали за похоронами. Люди не подавали вида, не замечали этих двух притаившихся за деревьями. А когда стали расходиться, Антонину Антоновну, которая обессилела совсем и не могла оторваться от холмика сырой земли, подняли и увели домой под руки Надежда и Мария Дементьевы.
Трое суток старая женщина не выходила на улицу, ничего не пила и не ела, ни разу не прилегла, не сомкнула глаз. Она молча сидела в углу под божницей, скрестив сухие руки на столе, покрытом белой простынёй.
На четвёртые сутки, под ночь, она оторвала от сарая старые доски, заколотила окна и дверь избы, взяла узелок и ушла в Шашенский лес к партизанам. Как она нашла их, никто не знал, видно, сердце само отыскало дорогу.
В отряде её никто не спрашивал, зачем она пришла, Командир приказал отвести ей место в землянке к наказал людям не беспокоить ничем. Но она сама на другой день, как появилась в лагере, пошла помогать повару стряпать и целый день не отходила от костра, а к вечеру появилась в командирской землянке, вынула вчетверо сложенный листок и молча положила его на стол перед командиром. Командир встал, развернул листок и подошёл к Маркиямову. Оба они молча читали неровные буквы. На листке было написано:
«Заявление.
Командиру и комиссару партизанского отряда. Прошу записать меня во Всесоюзную партию большевиков и выдать винтовку.
Лузгана Антонина Антоновна».
— Ты была в деревнях Мостищи, Ушалы?
В старом замшелом лесу, окружённом топями болот, расположился партизанский отряд. В самом центре лагеря, у края небольшой поляны, под невысоким холмом, замаскированным старательно дёрном, находилась землянка командира отряда. Крутой, в несколько земляных ступеней спуск вниз — и сразу небольшая тесовая дверь, завешенная снаружи защитной плащ-палаткой. Дверь неприметна. Да и саму землянку сразу не заметишь, хоть стой в трёх шагах от неё — настолько искусно замаскирована она партизанами. Только часовой с красной лентой на кубанке, телогрейке, туго перепоясанной ремнём, в латаных сапогах, спокойно и мерно прохаживался около входа.
Николай Зеньков подошёл вместе с сестрой к часовому. Партизан хорошо запомнил лицо Фрузы и теперь сразу узнал её, но когда она подходила с братом к землянке, он предупредительно загородил дорогу, властным голосом спросил:
— Пароль?
— Курок, — ответил Николай.
— Проходи.
Фруза спустилась вниз, в землянку, а Николай ушёл в лес.
В просторной штабной землянке, с толстыми бревенчатыми стенами и таким же накатом, у командира партизанской бригады проходило совещание, на котором присутствовали командир отряда Сакамаркин, комиссар Маркиямов, начальник штаба Пузиков и секретарь Сиротинского подпольного райкома партии Антон Владимирович Сипко.
Они сидели за тесовым столом. На нём лежала карта района, стоял большой помятый с боков и закопчённый на костре чайник, а около — керосиновая семилинейная лампа с отколотым сверху стеклом.
Мужчины, время от времени попивая из алюминиевых кружек горячий кипяток, заваренный мятой, спокойно и негромко разговаривали между собой.
Фруза прикрыла дверь, остановилась при входе и, глядя на Сакамаркина, по-военному отрапортовала:
— Разрешите войти, товарищ командир?
— Входи, Фруза.
Бородатый мужчина лет сорока встал из-за стола, прошёл навстречу девушке, подал руку:
— Здравствуй, Зенькова.
— Здравия желаю, — ответила Фруза и чуть поморщилась. — Ой!
— Ты что? — спросил Сакамаркин.
— Руку больно.
— Извини. Неужто так сильно сжал?
— Очень.
Сакамаркин засмеялся и взглянул на Сипко:
— Вот видишь, Антон Владимирович, какие у меня солдаты. Им даже руку толком пожать нельзя.
Потирая высокий, крутой лоб, Сипко улыбнулся.
