Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста - Мочульский Константин Васильевич
Придравшись к статье Блока «О реалистах», он пишет ему оскорбительное письмо, обвиняя его чуть ли не в доносительстве. Блок посылает ему вызов. Белый приносит ему извинения, объясняет свою обиду и недоумение и настаивает на встрече. 24 августа Блок приезжает в Москву, и между ним и Белым происходит двенадцатичасовой разговор. Недавние друзья решили, что «идейная борьба не должна заслонять доверие и уважение друг к другу».
Осенью в газете «Утро России» появляются блестящие фельетоны Белого «Символический театр», написанные под непосредственным впечатлением от гастролей театра Комиссаржевской. Символизм в театре – невозможен, заявляет автор. Символическая драма, если бы она была проведена со всей строгостью в пределах сцены, – прежде всего разрушила бы подмостки, отделяющие зрителя от актера. Символический театр есть мистерия, то есть упразднение театра. Мы еще не доросли до мистерии и заменяем ее стилизацией. Первый результат ее – уничтожение не только личности актера, но и самих черт человека в человеке. Принципы, которыми руководится Мейерхольд, неизбежно ведут к театру марионеток или даже к театру китайских теней. Автор разбивает постановку «Балаганчика» Блока. «Действующие лица, – пишет он, – разве не напоминают здесь марионеток? Они производят только типичные жесты: если это Пьеро, он однообразно вздыхает, однообразно взмахивает руками под аккомпанемент изящно-глупой и грустной, грустной музыки Кузмина, раз, два, бум, бум. „Трах!“ – проваливается в окно, разрывает небосвод. „Бум!“ – разбегаются маски. Появление кукол не удивило бы в „Балаганчике“. Удивляет совсем другое: заявление автора устами Пьеро о „картонной невесте“. Эта невеста – символ Женственности. Поражает заявление певца Вечной Женственности Блока о том, что вечно-женственное начало – картонное. Марионетный характер субстанции блоковского символизма в „Балаганчике“ – вот что страшно». Об этой статье Белого Блок писал матери: «Лучшее, что появилось за это время, – фельетон Бори „Символический театр“; я тебе со временем его перешлю». Упреки критика его не обидели: вероятно, он считал их справедливыми.
Фельетоны Белого привлекли внимание В.Ф. Комиссаржевской и, несомненно, ускорили ее разрыв с Мейерхольдом.
Полемический пыл Белого не остывает: он борется с группой писателей, объединившихся вокруг альманаха «Шиповник», обвиняя их в том, что они преподносят читателям «винегрет из направлений под импрессионистическим соусом», громит «реалистов» сборников «Знания» и разносит «умеренных модернистов», издававших газету «Литературно-художественная неделя». Последние требуют, чтобы он взял назад «свои оскорбительные выражения», и назначают ему свидание в редакции, на квартире В.И. Стражева. Здесь, в присутствии Б. Зайцева, Б. Грифцова, П. Муратова, А. Койранского и Муни, происходит «сражение». О нем рассказывает Б. Зайцев в воспоминаниях о Белом. «Белый, – пишет он, – в тот день был весьма живописен и многоречив – он кипел и клубился весь, вращался, отпрядывал, на бледном лице глаза в оттенении ресниц тоже метались, видимо, он „разил“ нас „молниями“ взоров. Он сам был глубоко уязвлен тоном письма: „Почему со мной не переговорили? Я же сотрудник! Я честный литератор! Я человек… Вы не мое начальство“». Примирения так и не произошло. В «Воспоминаниях о Блоке» Белый признает, что в этом столкновении «он во многом был не прав» и что оно произвело на него «удручающее впечатление».
Полемика «Весов» все разрасталась: группа Брюсова воевала почти со всей русской литературой. И «Весам» готовился «негласно провозглашенный бойкот».
4 октября Блок и Белый встречаются в Киеве на «вечере искусства», устроенном киевским журналом «В мире искусства». У Белого перед выступлением сделался нервный припадок. Блок с нежностью за ним ухаживал и предложил ехать вместе в Петербург. Любовь Дмитриевна встретила его любезно и просто, и он понял, что с прошлым покончено. Теперь она для него не «Прекрасная Дама», а просто – «кукла». Белый засел в своей меблированной комнате на Васильевском острове и разразился злой статьей «Театр и современная драма». Острие ее направлено против Вяч. Иванова и его проповеди о театре-мистерии. «Подозрительны, – пишет он, – эти сладкие призывы к мистерии в наши дни: они усыпляют бодрость духа. Когда нам говорят теперь, что сцена есть священнодействие, актер – жрец, а созерцание драмы – приобщение нас к таинству, то эти слова понимаем мы в неопределенном, почти бессмысленном смысле этих слов. Что такое священнодействие? Есть ли это акт религиозного действия? Но какого? Перед кем это священнодействие? И какому богу должны мы молиться? Если да, подавайте нам козла для заклания. „Храм“ останется Мариинским театром, а ресторан – рестораном. Не от жизни должны мы бегать в театр, чтобы петь и плясать над мертвым трагическим козлом, и потом, попадая в жизнь, изумляться тому, что мы наделали. Так совершается бегство от Рока… Символическая драма – не драма, а проповедь великой, все растущей драмы человечества. Это – проповедь о приближении роковой развязки».
Полемизируя с Вяч. Ивановым, Белый думает о судьбе Блока. Тот тоже бежит в театр от Рока. Но символический театр не спасает: он сам ведет «к роковой развязке».
Через несколько дней Белый уехал обратно в Москву: с Блоком они переписывались, потом стали писать реже, наконец, замолчали. В их отношениях наступила мертвая полоса. Она продолжалась три года.
В конце 1907 года Белый пишет одну из самых лирических своих статей: «Жемчуг жизни». В ней он прощается со старым другом – аргонавтом и уверяет себя, что прежняя боль прошла, что перед ним весна новой жизни.
«Жизнь летит. Все скорей, все скорей жизнь летит. Вот золотое кружево пены обливает вас холодом, и крылатый Арго закачался: он опрокинется. „Он опрокинется!“ – шепчет вам ваш товарищ-аргонавт, лучший ваш друг, посвященный в тайну вашего плаванья. Не верьте ему. Никогда не знаем мы той минуты, когда его укусит вампир смерти. Наша жизнь взвизгнувшая ласточка, утопающая в лазури. Кто это понял, – понял, что нет ни боли, ни радости: и в боли и в радости – усмиренная тишина небесного озера, по которому пробегает рябь тучек… Любите жизнь, любите вёсны, – любите, не уставайте любить! Посмотрите: там вдали полоска догорающих жемчугов!»
Блок укушен «вампиром смерти». Что же делать! Арго плывет дальше!
«Итоги» 1907 года Белый подводит в статье «Настоящее и будущее русской литературы». Он оглядывается на пути, пройденные символическим искусством, и предсказывает его дальнейшую судьбу; говорит о возвращении литературы к народным истокам и рождении нового всенародно-религиозного искусства. Первые русские ницшеанцы с Мережковским во главе пошли навстречу религиозному брожению народа: ученики Ницше и Ибсена, русские символисты, обратились к Гоголю, Некрасову и даже к Глебу Успенскому. Народная стихия победила Запад в русском писателе. И только сейчас, быть может, мы впервые доросли до понимания отечественной литературы: вся она – сплошной призыв к преображению жизни. Гоголь, Толстой, Достоевский, Некрасов – не только художники, но и проповедники. Заслуга символистов в новом, глубоком восприятии русской словесности от Пушкина до Достоевского. Западноевропейский индивидуалист в Мережковском и Гиппиус прикоснулся к Достоевскому; в Брюсове прикоснулся к Пушкину и Баратынскому; в Сологубе – к Гоголю, в Ремизове – к Лескову; в Блоке Метерлинк встретился с Лермонтовым и Вл. Соловьевым. В бессознательной, жизненной стихии современные писатели религиозны потому, что народны, и народны потому, что религиозны. Символисты способны сказать новое и нужное слово: «В глубине души народной звучит им подлинно-религиозная правда о земле». Автор останавливается на «народничестве» Блока. «Есть, – пишет он, – и полуобернувшиеся к народу. Например, Блок. Тревожную поэзию его что-то сближает с русским сектантством. Сам он себя называет „невоскресшим Христом“, а его Прекрасная Дама – в сущности – хлыстовская Богородица. Символист А. Блок в себе самом создал странный, причудливый мир. Но этот мир оказался до крайности напоминающим мир хлыстовства. Блок или еще народен, или уже народен. С одной стороны его мучают уже вопросы о народе и интеллигенции, хотя он еще не поднялся к высотам ницшевского символизма, то есть не переживал Голгофы индивидуализма. Оттого – что народ для него как будто эстетическая категория, а Ницше для него „чужой, ему не близкий, не нужный идол“».
