Год рождения 1921 - Новожилов Игорь Васильевич (читать полную версию книги TXT) 📗
Отец Игоря Сергеевича был из той могучей южно-российской еврейской ветви. Унтер-офицер первой мировой с четырьмя георгиевскими крестами и четырьмя георгиевскими медалями, красный подпольщик на Украине при немцах в 18-м году, красный комиссар у Махно, командир кавалерийского полка в дивизии Дыбенко, шесть тяжелых ранений и прочая, и прочая.
Мать Игоря Сергеевича вышла из древних дворянских родов Пашковых и Томилиных. Ему было откуда черпать свою жизненную силу и чувство независимости.
Генеалогическое древо – почти как у Нагибина. Но как противоестественны и неприложимы к Игорю Сергеевичу Нагибинские комплексы двоедушия и «недорусскости». Он был всегда сам собой: как думал – так и делал.
Спокойная жизнь на Брянском фронте кончилась 28 июня 42-го года, когда немцы нанесли свой удар на юге. Мы попали под левое крыло немецкого наступления, от нас начиналось их движение на Старый Оскол и Сталинград. У нас было не то, что южнее, здесь немцы почти не продвинулись. Мы были крайней с юга неподвижной точкой всего советско-германского фронта.
В оборонительных боях здесь, под Понырями, я побывал дважды: сначала 42-м году и во второй раз – в 43-м на Курской дуге.
Голо кругом. На Севере всегда хорошие огневые позиции, а наблюдательные пункты – плохие. Ищешь, ищешь откуда поглядеть. А на юге – наоборот: прекрасные НП – все видишь, но и дивизион весь на виду.
Раз я думал, мне – конец. Это было через несколько дней после начала немецкого наступления. Я исполнял обязанности командира дивизиона. Мы стали менять позицию. Там был длинный спуск к реке, брод и опять подъем. Все транспортные машины я уже отправил. Боевые стояли внизу у реки. Рядом какие-то конюшни. Вечерело.
Немецкие танки вышли на фоне заката на горб над нами, метрах в четырехстах. Их было танков двадцать. Почему-то остановились. Идти вброд нам никак нельзя – расстреляют. За конюшней – канава. Я загнал в канаву две машины передними колесами: направляющие встали, как на прямую наводку. Поочередно машины стали бить по горбу. Не так уж много вреда принесли, но там пошел такой тарарам, что немецкие танки ушли с горба. Уже стало темнеть. Мы рванули через реку и вверх. Немцы на виду больше не появлялись.
В этих боях мне пришлось покомандовать минометчиками. Приходит старшина: в 120-миллиметровой минометной батарее выбило всех офицеров, некому командовать.
– Дай таблицу стрельбы. Дай провод, – говорю ему.
Перевел их в балку: они стояли неудачно. Нас атаковала немецкая пехота. Поднимается их батальон. Я даю по уже пристрелянному рубежу серию по четыре мины на шесть стволов. Переношу на новый рубеж через пятьдесят метров. Даю еще двадцать четыре мины. Немцы выдерживали три рубежа, залегали и отползали назад. Минометчики были у меня дня три-четыре. Немцы атаковали слабо. Потом подошли наши танки, и немцы встали совсем.
В начале августа я исполнял обязанности командира нашего дивизиона, поскольку комдива Левченко поставили на место заболевшего начштаба полка.
Тут меня забирают на командование «509-м отдельным гвардейским минометным дивизионом Ставки Верховного Главнокомандования». Наш командир полка Кулыгин очень не хотел меня отпускать.
Отдельный – значит, над ним нет ни полка, ни бригады. Этот дивизион был только что сформирован, побывал лишь раз в бою, в котором погиб только один человек – командир дивизиона капитан Козырь. Его звали Игорь Сергеевич, как меня. Дивизион занимал позиции, командир пошел назад подогнать подвозку снарядов. Налетели самолеты, и он погиб при бомбежке.
Шестнадцатого августа я приехал в Ефремов, где стоял штаб фронта, за направлением в дивизион. Меня уже ждал начальник связи моего будущего дивизиона Самарин. Но пришлось заночевать в Ефремове у начштаба 6-го гвардейского минометного полка Сашки Кочеланова.
Все в реактивной артиллерии – командиры взводов, дивизионов, полков – все были из 3-го Ленинградского артучилища. Все друг друга знали.
Выпили, конечно. Я сильно не выспался, а Сашка до трех часов ночи меня мытарил: «Посиди, ничего с тобой не будет». Я сижу верхом на стуле…
Сзади открывается дверь. Входит Черняховский. Шестой, Сашкин, полк был как раз в полосе 38-й армии, которой Черняховский командовал.
Я стал было изменять положение на стуле – он мне: «Сидите, сидите». Минут десять разговаривал по делу с Кочелановым. Тот, мужик толковый, очень четко все объяснял. Черняховский схватывал с полуслова.
У него удивительно живые глаза, и сам он очень легкий и подвижный. Ему было тридцать шесть лет, а казался молодым. Памятник ему в Воронеже тяжелый и неудачный.
Утром 17 августа Самарин привез меня в дивизион, как оказалось, на моей собственной машине «бентам» типа «виллиса».
Первое, что я увидел в дивизионе: стоит «шевроле», в кузове торчит солдат, насквозь в масле – и гимнастерка, и галифе.
Первые услышанные слова:
– Да как ты, – замполит допытывался у солдата, – сам-то не утонул?!
Я выскочил из машины, представился, поинтересовался, в чем дело.
Оказывается, ездили за продуктами, получили водку, бочку подсолнечного масла. Видно, поддали. Солдат заснул в железном кузове, а бочка текла. Солдат и поплыл.
Пришел в штаб дивизиона. Говорю начштаба Дидковскому: «Подготовьте приказ. Созовите командиров батарей». Ко мне подходит старший политрук, начальник особого отдела Петриченко:
– Солдата надо судить.
– А почему судить? Если судить – так бочку. Я в дивизионе первый день и не собираюсь начинать с того, что отдам человека под суд.
Петриченко на меня надулся.
У меня в кармане приказ о переходе в резерв фронта под Елец. А боеприпасов столько – за раз не поднять. Пришлось два раза гонять за сто пятьдесят километров. Восемнадцатого вечером, когда мы были на месте, в дивизионе оставалась бочка бензина – капля в море.
А мне тут же вручили приказ – двадцатого августа дивизиону прибыть в Москву, в резерв Главного Командования. Пока получали бензин, грузили часть боеприпасов в поезд, вышли только в восемь вечера девятнадцатого. Погнали без остановок. Прошли ночью Ефремов с опозданием против срока на двадцать часов. В три часа ночи около Тулы я остановил колонну, положил всех на обочину справа, шоферов – в кабины, и дивизион заснул на три часа. Как рассвело, пошли на Москву. В пять часов вечера двадцатого я был в Нижних Котлах и из первого автомата звонил дежурному в штаб формирования гвардейских минометных частей.
Дивизион встал на ночлег в Измайловском парке, а я поехал в штаб формирования. Он располагался в 440-й школе, по шоссе Энтузиастов. Оказалось, там служит Борис Карандеев, с которым мы были знакомы по Северо-Западному фронту. Я рассказывал, как он там отучал спать солдата.
Я принес водки – немецкую фляжку на 750 граммов, и мы распили ее с Борисом в школьном актовом зале, где у них стояли раскладушки.
На другой день меня должны были утверждать в должности в военном отделе ЦК. На ночь дали номер в «Москве», с ванной. Все мои офицеры перемылись в этой ванной. Назавтра меня утвердили в ЦК за полчаса и тут же направили на Волховский фронт.
Погрузились одним эшелоном два дивизиона – 512-й и мой 509-й. Я был начальником эшелона. Того «промасленного» солдата, Александра Ивановича Котова, комиссар рекомендовал мне в ординарцы. Это был мой Котяра. Уже в эшелоне он мне говорит:
– Как это выпить нечего?
– А что ты предлагаешь?
– А вы снимите свой «бентам».
– Снимай, – говорю.
Котяра с солдатами сняли машину с платформы посреди путей и укатили…
Нас уже вытянули на Бескудниково, а их все нет. Я начал волноваться, пошел было к коменданту. Тут на железнодорожные пути вылетает мой «бентам», с двумя ящиками водки. Котяра до войны был и после войны остался директором комиссионного магазина. Вот он и слетал по старым знакомствам.
