Год рождения 1921 - Новожилов Игорь Васильевич (читать полную версию книги TXT) 📗
– Спасибо, что бренные останки профессора Вишневского положили в машину.
Одно время командующим артиллерией фронта был генерал Таранович. Вызывает он меня к себе. Приехал, не успел зайти – подъезжает Вишневский. Увидел меня:
– Хочешь, я сейчас поставлю раком генерала?
– Я Вас не понимаю…
– Его ранили в задницу. Иди вперед, а то потом тебя не пустят.
Я зашел. Таранович стоит столбом: не может сидеть. Сразу за мной входит Вишневский:
– Говорят, тебя ранили в жопу? Ложись!
И тут такие пошли комментарии…
Вишневский дружил с Кулешовым. Как-то сидят они вместе. А к Кулешову только что членом Военного совета вместо Зубова был назначен Зубков. Вишневский обращается к Кулешову:
– Павел, кого к тебе назначили вместо Зубова?
– Зубкова.
– Ну, ты, Павел, измельчал…
В январе, когда мы прорывали блокаду, Кулешов был у меня на наблюдательном пункте на высотке. Стали уходить на обратный скат. Траншея – по голень. Как шарахнет мина! Комиссару оторвало мочку уха. Мне ударило комом мерзлой земли по виску. Синячище был! А Кулешову – осколок в живот. Я его в охапку, привез в госпиталь к Вишневскому.
Палатка. В ней плюс тридцать: в четырех углах печки из железных бочек.
Спрашиваю у Вишневского:
– Уезжать?
– Подожди, всякое может быть. Посмотришь, как мы оперируем. Сейчас взрежем.
Этого «взрежем» я не стерпел, хотя видел всякое. Вывалился наружу.
– Ну, и ступай, дурак, на мороз, – услышал вдогонку.
Я простоял на морозе с двенадцати ночи до семи утра. Замерз жутко, хоть и был в инкубаторных штанах и в шубе. В семь утра выходит Вишневский. Лысый, весь в поту, в расстегнутом халате.
– Я твоему начальнику вырезал кусок кишки и вставил кусок водопроводной. А ты что стоишь?
– Вы же сами мне сказали не уходить.
– Дурак, ты ж весь синий. Пойдем к начальнику госпиталя.
Пришли.
– Налейте этому синему стакан спирту.
Я выпил. Он тоже. Потом еще раз. Вижу – надо уносить ноги…
В марте 43-го мы опять пытались брать Синявино. Оно стояло на горе. Мы забирались на гору, но нас сбивали.
Я тогда встретил Жукова и говорил с ним. Дело было так.
Меня вызвал Кулешов. Вхожу в дом. Полумрак. Над столом аккумуляторная лампочка. Полно генералов. Кулешов сказал мне:
– Завтра будешь стрелять по Синявину, прикрывать пехоту.
Мне задача не понравилась. Я понимал, что понесу большие потери. Немцы на горе, я на открытой позиции, сильно побьют. Стал крутить носом. Но тут Кулешов на меня накричал. Взнервился, чего с ним никогда не бывало. Резко приказал исполнять.
– Есть! – отвечаю, и к выходу.
Сбоку на венском диванчике сидят два генерала. Один меня окликнул:
– Капитан, вернитесь.
Я повернулся. Он был в метре от меня. Я увидел пять звезд в петлице – полный генерал. Жуков.
Спрашивает:
– Сколько у вас людей?
– Триста человек.
– Вы давно воюете?
– С сорок первого.
– Значит, вы человек опытный. Сколько погибнет пехоты, если вы не будете стрелять?
– Пара тысяч, если они будут лезть в эту горку.
– Арифметика вам понятна?
– Слушаюсь, товарищ генерал.
– Счастливого пути.
Я вышел – бух в машину и поехал. Дорогой соображаю: выдвинутые машины все равно погибнут, надо спасать людей – стрелять с выносных пультов.
Мы выдвинулись ночью и стреляли на рассвете. Я сидел в ровике неподалеку. От реактивных струй меня всего залепило торфом: лицо, глаза… Отстрелялись. Немецкая батарея, блиндированная на горе, расстреляла нас прямой наводкой. Все двенадцать машин сгорели. Но было только двое раненых: одному оторвало палец, другому попало в мякоть ноги. На что уж Кулешов вежливый человек, а, когда я ему доложил о потерях, сказал:
– Врешь!
Очень жалко было машин. Американские «интернационалы», очень крепкие, прекрасные машины. Я больше таких не имел. Уже к вечеру мы получили «студебеккеры».
Тогда Жуков приезжал вместе с Ворошиловым как представители Ставки. Я встречался и с Ворошиловым. Мой дивизион вышел на огневые позиции к завтрашнему наступлению, на такую лысинку-полянку. Я смотрел место, велел вырубить какие-то кусты, а тут Ворошилов и подъезжает. Дивизион был одет очень хорошо, солдаты в шубах, поэтому он обратил внимание. Долго со мной беседовал, но разговор совершенно не запомнился, шел о вещах каких-то незначительных. Спросил бы о задачах, что нужно, но это его не интересовало.
Опять прорывали фронт. Я был напротив восьмого поселка. Немцы стояли там уже два года, построили два мощных дота. Мы умудрились выпустить тридцать шесть тысяч снарядов в первый день. Доты раздели до бетона. Они торчали, как два серых гриба, держали дивизию и не давали ей продвинуться ни на метр.
У нас были только 152-миллиметровые орудия. Пришлось подтягивать батарею двух 280-миллиметровых мортир. При каждой – расчет в восемнадцать человек. Снаряд – под подбородок, весом в триста килограммов. Его досылать в ствол надо банником впятером. Это была как раз моя специальность по училищу.
Мортиры уделали доты за два часа. Но и это наступление тоже было безрезультатным.
Это была последняя операция, когда дивизион выступал как отдельный. На фронте образовали две бригады по четыре дивизиона. Я сформировал еще один дивизион, выделив для него сержантов. Их у меня было с лишком. Техника – мура. С ней проблем не было.
Я поначалу попал в 7-ю бригаду. Ей командовал майор Михаил Григорьевич Григорьев. Он был честный и порядочный человек, даже с гипертрофированным понятием о чести. Мы с ним дружили еще до того, как он стал моим начальником, очень хорошие отношения сохранились и потом. После войны он стал генерал-полковником, умер от рака легкого двенадцатого ноября 1981 года. Курил – жуть, не выпускал папиросы изо рта. Старший сын у него был полковником. Григорьев держал его на севере. Я Михаилу Григорьевичу говорил:
– Ну, сколько можно его там держать…
– Ничего-ничего…
В книге «Ракетчики» (сборник Григорьев М.Г. и др. ДОСААФ, 1979) на стр. 71 сказано:
«В приказе от 23 марта 1943 года по 7-й гвардейской бригаде реактивной артиллерии, которой командовал в то время гвардии майор М.Г. Григорьев, отмечались боевые подвиги личного состава дивизионов Б.А. Белова и И.С. Косова по прорыву укрепленной обороны противника в полосе наступления 374-й стрелковой дивизии Волховского фронта».
Потом меня перевели в 86-ю бригаду. Но здесь я пробыл совсем недолго.
На этом фронте у нас сзади был Волхов. Плохо было весной и летом. Немцы разбивали мосты. Мы кормились сушеной картошкой, сухарями, что закидывали на самолетах.
У нас в дивизионе было лучше других. Мой дивизионный интендант Пронин вырыл в деревне Концы хранилище для картошки, набрал бочек в отселенных от фронта деревнях. Получил в колхозах по нарядам картофель и капусту. Картошки завезли тонн двадцать, наквасили капусты. Другие ели мороженые овощи, а мы – нормальные.
Игорь Сергеевич здесь в который раз не прочь похвастать своей хозяйственной сметкой. Этим он мне сильно напоминает академика Алексея Николаевича Крылова. Прославленный кораблестроитель, математик и гироскопист в «Моих воспоминаниях» не упускает случая похвалиться удачно купленным в Гамбурге плащом, экономией на билетах при проезде через Германию и тому подобными свидетельствами своего здравого смысла и практичности.
У меня были тюменские охотники Зайцев и Ковалев и ненец Дерягин. Из маузера отшибали нос бегущей белке. Спрашиваю как-то Ковалева:
– Сколько зарабатывал до войны?
– Да в год до семидесяти тысяч…
Игорь Сергеевич понизил голос. Видать, и на войне такое считалось браконьерством: «Мои охотнички постреливали и лосей, и зайчишек. Как пойдут в лес – готово мясо. Хватало всем – и солдатам, и офицерам».
