Дневники - Гиппиус Зинаида Николаевна (книги бесплатно читать без .TXT) 📗
Савинков понимает и положение дел, - и вообще все, самым блистательным образом. И я должна тут же, сразу, сказать: при всей моей к нему зрячести я не вижу, чтобы Савинковым двигало сейчас его громадное честолюбие. Напротив, я утверждаю, что главный двигатель его во всем этом деле - подлинная, умная, любовь к России и к ее свободе. Его честолюбие - на втором плане, где его присутствие даже требуется.
Вижу я это, помимо взора на предмет, - взора, совпадающего с Савинковым, по тысяче признаков. Нет стремления создать из Керенского с его помощниками форменную "диктатуру": широкие полномочия Корнилова и Савинкова ограничены строгими линиями принятой, очень подробной, тактической программы. Если Савинков хочет быть одним из этих "помощников" Керенского, то ведь, он и может им, действительно, быть. Тут его место. И данный миг России - (ее революции) тоже его, - российского революционера-государственника (суженного, конечно, и подпольной своей биографией, и долгой эмиграцией, однако данная минута требует именно такого, пусть суженного; она сама узко-остра).
Когда еще, и где, может до такой степени понадобиться Савинков? Горючая беда России, что все ее люди не на своих местах; если же попадают случаем - то не в свое время: или "рано" или "поздно".
На Корнилова Савинков тоже смотрит очень трезво. Корнилов - честный и прямой солдат. Он, главным образом, хочет спасти Россию. Если для этого пришлось бы заплатить свободой, он заплатил бы, не задумываясь.
- Да и заплатит, если будет действовать один, и после очередных разгромов, - говорит Савинков. - Он любит свободу, я это знаю совершенно твердо. Но Россия для него первое, свобода - второе. Как для Керенского (поймите, это факт, и естественный), свобода, революция - первое, Россия - второе. Для меня же (м. б., я ошибаюсь), для меня эти оба сливаются в одно. Нет первого и второго места. Неразделимы. Вот потому-то я хочу непременно соединить сейчас Керенского и Корнилова. Вы спрашиваете, останусь ли я действовать с Корниловым, или с Керенским, если их пути разделятся. Я представляю себе, что Корнилов не захочет быть с Керенским, захочет против него, один, спасать Россию. В ставке темные элементы; они, к счастью, ни малейшего влияния на Корнилова не имеют. Но допустим... Я, конечно, не останусь с Корниловым. Я в него, без Керенского, не верю. Я это в лицо говорил самому Корнилову. Говорил прямо: тогда мы будем врагами. Тогда и я буду в вас стрелять, и вы в меня. Он, как солдат, понял меня тотчас, согласился.
Керенского же я признаю сейчас, как главу возможного русского правительства, необходимым; я служу Керенскому, а не Корнилову; но я не верю, что и Керенский, один, спасет Россию и свободу; ничего он не спасет. И я не представляю себе, как я буду служить Керенскому, если он сам захочет оставаться один и вести далее ту колеблющуюся политику, которую ведет сейчас. Сегодня, в нашем ночном разговоре, подчеркнулись эти колебания. Я счел своим долгом подать в отставку. Он ее не то принял, не то не принял. Но дело нельзя замазывать. Завтра я ее повторю решительно.
Я свела многое из слов Савинкова вместе. Начинаю кое-что улавливать.
Поразительно: Керенский точно лишился всякого понимания. Он под перекрестными влияниями. Поддается всем чуть не по-женски. Развратился и бытовым образом. Завел (живет - в Зимнем Дворце!) "придворные" порядки, что отзывается несчастным мещанством, parvenu.
Он никогда не был умен, но, кажется, и гениальная интуиция покинула его, когда прошли праздничные, медовые дни прекраснодушия и наступили суровые (ой, какие суровые!) будни. И опьянел он... не от власти, а от "успеха" в смысле шаляпинском. А тут еще, вероятно, и чувство, что "идет книзу". Он не видит людей. Положим, этого у него и раньше не было, а теперь он окончательно ослеп (теперь, когда ему надо выбирать людей!) Он и Савинкова принял за "верного и преданного ему душой и телом слугу" - только. Как такого "слугу" и вывез его, скоропалительно, с собой, - с фронта. (Кажется, они были вместе во время июньского наступления). И заволновался, забоялся, когда приметил, что Савинков не без остроты... Стал подозревать его... в чем? А тут еще миленькие "товарищи" с.-ры, ненавидящие Савинкова-Ропшина...
А Керенский их боится. Когда он составлял последнее министерство, к нему пришла троица из Ц.И. Ком. эс-эровской п. с ультиматумом: или он сохраняет Чернова, или партия с-ров не поддерживает Пр-во. И Керенский взял Чернова, все зная и ненавидя его.
Да, ведь еще 14 марта, когда Керенский был у нас впервые министром (юстиции тогда), в нем уже чувствовалась, абсолютно неуловимая, перемена. Что это было? Что-то... И это "что-то" разрослось...
10 августа. Четверг.
Безумный день. Часов в 8 вечера приехал Савинков. Сказал, что все кончено. Что он решил со своей отставкой. Просил вызвать Карташева. (Карт. несколько в курсе дела и Савинкову сочувствует).
- Но Карташев теперь наверное в Зимнем Дворце, - возражаю я.
- Нет, дома, вечернее заседание отменено.
Звоню. Карташев дома, обещает придти. Узнаем от Бориса следующее.
Корнилов, оказывается, сегодня приехал. Телеграмму, где Керенский "любезно" разрешил ему не приезжать "если не удобно", - получить не успел.
С вокзала отправился прямо к Керенскому. Неизвестно, что было говорено на этом первом заседании; но Корнилов приехал, тотчас после него, - к Савинкову, и с какою-то странною подозрительностью.
Час разговора, однако, совершенно рассеял эту подозрительность. И Корнилов подписал знаменитую записку (программу) о необходимых мерах в армии и в тылу. Подписал ее и Савинков. И, приехавший с Корниловым, помощник Савинкова в бытность его комиссаром, - Филоненко. (Неизвестный нам, но почему-то Борис очень стоит за него).
После этого Керенский опять потребовал к себе Корнилова, отменив общее прав-ное заседание, а допустив лишь Терещенку и еще кого-то.
А Савинков поехал к нам. Корнилов сегодня же уезжает обратно. Савинков отправится провожать его в вагон часам к 12 ночи.
- Хотите, я прочту вам записку? - предложил Борис. - Она со мной, у меня в автомобиле.
Сбегал, принес тяжелый портфель. И мы принялись за чтение.
Прочел ее нам Савинков всю, полностью. Начиная с подробнейшего, всестороннего отчета о фактическом состоянии фронта (потрясающе оно даже внешне!), и кончая таким же отчетливым изложением тех немедленных мер, какие должны быть приняты и на фронте, и в тылу. Эта длиннейшая записка, где обдумано и взвешено каждое слово, найдет когда-нибудь своего комментатора - во всех случаях не пропадает. Я скажу лишь главное: это без спора тот minimum, который еще мог бы спасти честь революции и жизнь России при ее данном, неслыханном, положении.
Дима, впрочем, находит, что "кое-что в записке продумано недостаточно, а кое-что поставлено слишком остро, напр., милитаризация железных дорог. Но важен ее принцип:
"соединение с Корниловым, поднятие боеспособности армии без помощи советов, оборона, как центральная прав-ная деятельность, беспощадная борьба с большевиками".
Я думая, что да, будет еще с Керенским торговля... Но, кажется, это и в деталях minimum, вплоть до милитаризации железных дорог и смертной казни в тылу (какое же иначе общее военное положение?). Воображаю, как заорут "товарищи!" (А Керенский их боится, вот это надо помнить).
Они заорут, ибо увидят тут "борьбу с советами", - безобразным, уродливо разросшимся явлением, расссадником большевизма, явлением, перед которым и ныне "демократические лидеры" и под-лидеры, не большевики, благоговейно склоняются. Какая-то непроворотимая, глупая преступность!
Они будут правы, это борьба с Советами, хотя прямо в записке ничего не сказано об уничтожении Советов. Напротив, Борис сказал даже, что "нужно сохранить войсковые организации, без них невозможно". Но никакие комитеты не должны, конечно, вмешиваться в дела командования. Их деятельность (выборных организаций) ограничивается.
