Дневники - Гиппиус Зинаида Николаевна (книги бесплатно читать без .TXT) 📗
Ввергнувшись сразу в пучину здешних "дворцовых" дел, я не успела ничего сказать о бытовом Петербурге и внешнем виде его. Он, действительно, весьма нов.
Часто видела я летний Петербург. Но в таком сером, неумытом, и расхлястанном образе не был он никогда. Кучами шатаются праздные солдаты, плюя подсолнухи. Спят днем в Таврическом саду. Фуражка на затылке. Глаза тупые и скучающие. Скучно здоровенному парню. На войну он тебе не пойдет, нет! А побунтовать... это другое дело. Еще не отбунтовался, а занятия никакого.
Наш "быт" сводится к заботе о "хлебе насущном". После юга мы сразу перешли почти на голодный паек. О белом хлебе забыли и думать. Но что еще будет!
14 августа. Понедельник.
Днем был Л.
Рассказывал, как он, по нынешней его должности "комиссара печати" (или вроде), закрывал и арестовывал "Правду" после июльских дней. Много любопытного также рассказывал о нынешней "придворности" Керенского...
Л. с досадой говорил о нем. Очень за Савинкова. Просил его познакомить с ним.
Московское Сов., по-видимому, скрипит и трещит. Все полно глупыми слухами, как дымом... которого, однако, нет без огня. Факт тот, что Корнилов торжественно явился в Москву, не встреченный Керенским и даже, будто бы, вопреки категорическому приказу Керенского не являться, - торжественным картежом проследовал к Иверской, и толпы народа кричали "ура". Затем он выступал на Совещании. Тоже овация. А кучке, демонстративно молчащей, кричали: "изменники! гады!"
Впрочем, тут же и Керенскому сделали овацию.
Керенский - вагон, сошедший с рельс. Вихляется, качается, болезненно, и без красоты малейшей. Он близок к концу, и самое горькое, если конец будет без достоинства.
Я его любила прежним (и не отрекаюсь), я понимаю его трудное положение, я помню, как он в первые дни свободы "клялся" перед Советами быть всегда с "демократией", как он одним взмахом пера "навсегда" уничтожил смертную казнь... Его стали носить на руках. И теперь у него, вероятно, двойной ужас, и праведный и неправедный, когда он читает ядовитенькие стишки в поднимающей голову "Правде":
Плачет, смеется,
В любви клянется,
Но кто поверит
Тот ошибется...
Праведный ужас: ведь если соединиться с Корниловым и Савинковым, ведь это измена "клятвам Совету", и опять "смертная казнь", - "измена моей весне". Я клялся быть с демократией, "умереть без нее" - и должен действовать без нее, даже как бы против нее. В этом ужасе есть внутренний трагизм, хотя при большей глубине ума и души - он не последний. Т.е. это драма, а не трагедия.
Но перед Керенским сейчас только два пути достойных, только два. Или впредь вместе с Корниловым, Савинковым и знаменитой программой, или, если не можешь, нет нужной силы, объяви тихо и открыто: вот какой момент, вот что требуется, но я этого не вмещаю, и потому ухожу. И уйти... уже не бутафорски, а по-человечески, бесповоротно. Я боюсь, что оба пути слишком героичны... для Керенского. Оба, даже второй, человеческий. И он ищет третьего пути, хочет что-то удержать, замазать, длить дленье... Третьего нет, и Керенский найдет "беспутность", найдет бесславную гибель... и хорошо, если только свою. В такой момент и на таком месте человек обязан быть героичен, обязан выбрать, или...
Или - что? Ничего. Посмотрим. Увидим. Не время еще задавать "последние" вопросы. Один из них хотела я задать себе: а понимает ли Керенский маленькое, коротенькое, простое словечко: - РОССИЯ?
Довольно пока о Керенском. Борис был нынче вечером. Томится от выжидательного безделья и неопределенного своего положения. Дела сдал несколько дней тому назад, но никто их не делает, все военное ведомство и министерство пока остановилось.
От этого "канительного" состояния, которое Борису очень не по характеру, он уже стал ездить в "Привал комедиантов". Утешается, что там он - писатель и поэт Ропшин.
А то, говорит, я уже и забыл... (Это жаль, он очень талантлив).
Ну, посмотрим, посмотрим.
17 августа. Четверг.
С понедельника не писала. Бронхит. А погода стоит теплая, еще летняя. Надо бы скорее на нашу дачу ехать, последние дни. Но уж очень и здесь заварено, как-то уехать трудно. Дача, положим, недалеко (около той же Сиверской, где нас "постигла" война) в имении князя Витгенштейна. Газеты - в тот же день, имеется телефон, прекрасный дом. Разрыва с Петербургом как будто и нет, - как я люблю старинные парки осенью! - а все же и отсюда не оторвешься. Сиверская мне напоминает "беду войны", только теперешняя дача называется как-то пророчески-современно "Красная Дача"... (Она и в самом деле вся красная).
А что случилось?
Борис бывал все дни. В том же состоянии ожиданья.
Московское Сов. развертывалось приблизительно так, как мы ожидали. П-во "говорило" о своей силе, но силы ни малейшей не чувствовалось. Трагическое лицо Керенского я точно видела отсюда...
Вчера Борис сидел недолго.
Был последний вечер неизвестности - утром сегодня, 17-го, ожидался из Москвы Керенский.
Борис обещал известить нас мгновенно по выяснении чего-нибудь.
И сегодня, часу в седьмом - телефон. Ротмистр Миронович. Сообщает мне, "по поручению управляющего военным ведомством", что "отставка признана невозможной", он остается.
Прекрасно.
А около восьми, перед ужином, является и сам Борис. Вот, что он рассказывает.
К Керенскому, когда он нынче утром приехал, пошли с докладом Якубович и Туманов. Очень долго и, по видимости, бесплодно, с ним разговаривали. Он - ни с чем не соглашается. Филоненку ни за что не хочет оставить. (Тут же и телогрей его Барановский; он тоже за Савинкова, хотя и робеет). Каждый раз, когда Туманов и Якубович предлагали вызвать самого Савинкова, - Керенский делал вид, что не слышит, хватался за что ни попадя на столе, за газету, за ключ... обыкновенная его манера. Отставку Савинкова, которую они опять ему преподнесли, (для "резолюции", что ли? Неужели ту, исчерченную?) - небрежно бросил к себе в стол. Так ни с чем они и ретировались.
Между тем в это же время Савинков получает через адъютанта приглашение явиться к Керенскому. По дороге сталкивается с выходящими из кабинета своими защитниками. По их перевернутым лицам видит, что дело плохо. В этом убеждении идет к "г. министру".
Свидание произошло, наедине, даже без Барановского.
- Он мне сказал, - повествует Савинков, - и довольно спокойно, вот что: "на московском совещании я убедился, что власть правительства совершенно подорвана, - оно не имеет силы. Вы были причиной, что и в Ставке зародилось движение контрреволюционное, - теперь вы не имеете права уходить из Правительства, свобода и родина требуют, чтобы вы остались на своем посту, исполнили свой долг перед ними..." Я так же спокойно ему ответил, что могу служить только при условии доверия с его стороны - ко мне и к моим помощникам... "Я вынужден оставить Филоненко", - перебил меня Керенский. Так и сказал "вынужден". Все более или менее, выяснилось. Однако, мне надо было еще сказать ему несколько слов частным образом. Я напомнил ему, как оскорбителен был последний его разговор со мною. - Тогда я вам ничего не ответил, но забыть этого еще не могу. Вы разве забыли?
Он подошел ко мне, странно улыбнулся... "Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я... больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить и никто меня не может оскорбить..."
Савинков вышел от него и сразу был встречен сияющими и угодливыми лицами. Ведь тайные разговоры во дворцах мгновенно делаются явными для всех...
В 4 часа было общее заседание Пр-ва. И там Савинкова встречали всякими приветливыми улыбками. Особенно старался Терещенко. Авксентьев кислился. Чернова не было вовсе.
