«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна
В журнале «Коммунист» собрали совещание, на котором я выступил. После чего ко мне подошел заместитель директора Института востоковедения Академии наук СССР Ростислав Александрович Ульяновский и сказал: «Я настаиваю, чтобы вы защитились у нас». Не знаю, чем я приглянулся Ульяновскому. Он был сложным человеком. При Сталине семнадцать лет отсидел, был полностью реабилитирован. Работал в Институте востоковедения, затем стал заместителем заведующего Международным отделом ЦК КПСС. Позже у нас испортились отношения, Ульяновский написал докладную по поводу одной моей публикации. Он усмотрел в ней ревизионизм, даже упомянул Бухарина. Однако в тот момент Ульяновский для меня воплощал фортуну: не защитись я — не пошел бы потом по научной линии.
Еще один знаковый поступок на первый взгляд выглядит своенравным. Но не обидься я на завсектором ЦК, курирующего радио, не было бы в моей судьбе ни захватывающей газетной журналистики, ни счастливейшего куска жизни, связанного с Ближним Востоком. А вышло так. В двадцать шесть лет я стал главным редактором вещания на арабские страны. Редакция отлично работала, нас вечно ставили в пример, тем не менее упомянутый завсектором меня не переваривал. Тут как раз подоспело пятидесятилетие «Правды». В этой связи ко Дню печати многие коллеги из других редакций получили ордена. Меня обошли.
— Задело?
— Сильно задело. И тогда мой товарищ Валентин Зорин переговорил с заместителем главного редактора «Правды» Николаем Николаевичем Иноземцевым. Тот назначил мне встречу. Визит закончился лестным предложением работать в первой газете страны. Если бы не «дискриминация» на радио, счел бы некрасивым бросить иновещание, как бы ни хотел попасть в «Правду». Переубедите теперь меня, что здесь не сказалась судьба!
— Переубеждать не станем, но, вероятно, за спиной любого человека стоит его персональная планида.
В Индии ее называют кармой, в России говорят: «На роду написано…»
— Да, однако кто-то сам ведет судьбу за руку, намечая цели, беря новые и новые планки, а кто-то, как я, ведом стечением обстоятельств. Так есть.
Проработав обозревателем, я уехал собственным корреспондентом в Египет. По окончании «шестидневной войны» прилетел в отпуск в Москву. К этому времени мы с членом редколлегии «Правды» Игорем Беляевым, побывавшим в командировке в Каире, опубликовали несколько статей, где в противовес официальной позиции советской пропаганды писали, что к поражению Египта — страны так называемой социалистической ориентации — привела национальная военная буржуазия. Тот же Ульяновский, умудрившийся после ГУЛАГа сохранить догматические представления, настрочил в секретариат ЦК записку о подрыве Беляевым и мной теории социалистической ориентации Египта. Спас нас от высшего партийного гнева, как ни странно, президент Египта Гамаль Абдель Насер, в беседе с послом СССР заявивший, что статьи Примакова и Беляева «отражают египетскую реальность».
Нас с Игорем Беляевым попросили выступить перед «высокой» группой, работавшей на даче над очередным партийным документом. В группу входили академики Федосеев, Румянцев, Иноземцев… Мы сделали упор на колоссальные внутренние противоречия Египта, вылезающие наружу во время кризисных событий. Слушали с большим вниманием. Иноземцев, который к тому моменту ушел из «Правды» и стал директором Института мировой экономики и международных отношений, начал убеждать: «Братцы, пишите книгу». Узнав, что мы с Беляевым ее почти закончили, заметил: «Отлично. Защищайте по ней коллективную докторскую диссертацию. Почему только технари так делают, а „общественники" — нет?» В конце концов, мы с Игорем Петровичем защитились порознь, но дело не в этом: докторскую, как и кандидатскую, я защитил, меньше всего строя на этот счет планы. Иноземцев настоял. А в «Правде», где я пока продолжал работать, главный редактор Михаил Васильевич Зимянин не дал мне отпуск даже без сохранения содержания.
Последствия спонтанного успеха у группы академиков оказались кардинальными: Иноземцев предложил мне уйти из журналистики и вплотную заняться наукой, став его первым замом. Аналогичное предложение поступило от Георгия Аркадьевича Арбатова, директора отпочковавшегося от ИМЭМО Института США и Канады. И хотя я с уважением отношусь к Арбатову, выбор сделал в пользу ИМЭМО, занимавшего особое место среди гуманитарных академических институтов.
Здесь генерировали новые идеи, предлагали современные подходы к происходящим в мире процессам. При этом ИМЭМО был близок к практике, к структурам, вырабатывающим политическую линию. Иноземцев активно сотрудничал с Брежневым, постоянно писал на правительственных дачах разного рода материалы, выступления Генерального секретаря. Я же оставался «в лавке». Ни разу Брежнева не видел вблизи, вопреки досужим разговорам, будто напрямую на него работал. Безусловно, мы делали для Николая Николаевича подробнейшие заготовки, но даже в то время, когда Иноземцев лежал с инфарктом, ни одного важного решения я не принял, не посоветовавшись с этим выдающимся человеком. Меня с ним связывали не только служебные, но и дружеские, доверительные отношения.
Когда скончался директор Института востоковедения Бободжан Гафурович Гафуров, Иноземцев посоветовал мне занять вакантное место. Очень не хотелось расставаться с ИМЭМО, но раз тебя отдают (смеется), надо уходить. Спустя восемь лет я вернулся в ИМЭМО уже директором. Александр Николаевич Яковлев уходил в ЦК с этого поста и настоял, чтобы я возглавил институт вместо него.
Возвращаясь же к своему лейтмотиву, отмечу: руководство академическими институтами оказалось замечательным полем деятельности. Оно не только подарило радость занятия любимой наукой, но и предоставило шанс близко познакомиться с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, сопровождать его в поездках, позднее — работать в плотном контакте.
В мае 1989 года я сопровождал генсека во время визита в Китай. Студенты обратились к Горбачеву с просьбой выступить перед ними. Он колебался. Спросил и моего совета. Я настойчиво не рекомендовал: «Не надо, Михаил Сергеевич. Иначе у вас не выйдет хорошей встречи с Дэн Сяопином». А эта встреча многое решила в отношениях двух стран.
В Пекине, прогуливаясь по территории правительственной резиденции, Горбачев мне сказал: «У меня с тобой связаны определенные планы». Через несколько месяцев после этого разговора сижу в своем кабинете в ИМЭМО. Звонок. Горбачев. До этого он никогда мне не звонил: «Женя, помнишь наш разговор в Китае? Пойдешь работать в Верховный Совет?» Я был депутатом и решил, что он предлагает возглавить комитет, скорее всего, международный. Но Горбачев огорошил: «Как ты отнесешься к предложению стать руководителем одной из палат Верховного Совета?» Признаться, я не возликовал. Мне хватало научных регалий: помимо директорства в ИМЭМО я был академиком-секретарем Отделения мировой экономики и международных отношений, членом президиума Академии наук. Но к Горбачеву и перестройке я относился с воодушевлением. Поэтому ответил: «Нужно так нужно». Не ожидал, что, представляя депутатам мою кандидатуру в качестве председателя Совета Союза, Горбачев обронит: «Примаков уходит со всех постов в академии». Решил за меня… Я сильно расстроился. Но не дашь же задний ход. Так судьба распорядилась, чтобы я на годы ушел в большую политику.
— Не судьба, а Горбачев. Потом — Ельцин…
— Безусловно, ничего мистического в моей биографии нет. Я лишь хочу еще раз сакцентировать: сроду не строил воздушных замков, не грезил о постах, которые заманчиво было бы занять. У меня такой характер (не знаю, недостаток это или преимущество), что, где бы ни работал, воспринимаю это место как очень важное, возможно, самое важное. Так я отношусь и к работе в Торгово-промышленной палате. Вдобавок меня всюду окружали и окружают высокопрофессиональные люди. Это помогает и чрезвычайно приятно. Поэтому никогда никуда не рвусь. В этом реалистическом аспекте и говорю: судьба сама вела…
Как, к примеру, я попал в разведку? В моем бэкграунде было выполнение ряда поручений ЦК по «особой папке».
