Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Аринштейн Леонид Матвеевич

Петух в аквариуме – пожалуй, это наиболее подходящая метафора для того, чтобы передать мои ощущения от нелепостей, в которые я окунулся в конце 50-х годов.

Я попал тогда в Военную академию противовоздушной обороны, где провел почти двенадцать лет (1958–1969).

Первая нелепость, собственно, в том и заключалась, что я – филолог, можно сказать, по призванию, преподававший в вузах зарубежную литературу, вообще оказался в Военной академии.

Второй нелепостью было то, как я там оказался.

Летом 1958 года я уволился из надоевшего мне захолустного пединститута и пытался устроиться на кафедру литературы в какой-нибудь более приличный вуз. Затея эта была с самого начала бесперспективна. На мне висел строгий выговор от парткомиссии ЦК КПСС, заменивший (в порядке партийного «помилования») решение Свердловского обкома об исключении меня из партии – за то, что я привел своих студентов в Ипатьевский дом, где была расстреляна Царская семья, и дал кое-какие пояснения на этот счет [22].

С таким «хвостом» ни один вуз не решался взять меня на работу. Ректор одного института, откуда-то знавший, за что я схлопотал выговор, так прямо мне и сказал: «Такой преподаватель, как Вы, украсил бы наш вуз, но… сами понимаете…»

Как-то в конце лета я забрел к своей близкой знакомой с экзотическим именем Рашель. Она была в курсе моего незавидного положения.

– Ты поехал бы работать в Калинин? – спросила она. – Отец говорит, что там в какой-то военной академии ищут кандидата наук на заведование кафедрой иностранных языков.

– Прекрасное место! Меня там только и ждут!

– Не скажи: всё не так просто.

Рашель позвала отца, и тот добавил, что кандидат им нужен срочно – до начала учебного года остается меньше недели – и их кадровик обзванивал по этому поводу военные академии Ленинграда.

– Хочешь, я завтра им позвоню? – предложил он.

– Спасибо. Только с моим выговором меня и в провинциальный техникум на порог не пустят, а уж в военную академию!

На следующий день меня разыскала Рашель и сказала, что отец созвонился с Калининской академией и что они просят меня приехать переговорить.

– Еще что! Буду я свою последнюю трудовую десятку тратить (столько стоил билет от Ленинграда до Твери) на заведомо провальное дело.

– Вот тебе десятка. Езжай.

– Давай, можешь даже вообще взять меня на содержание.

– Не валяй дурака. Отец же договорился с ними.

– Договорился? Он сказал им про выговор?

– Сказал. И про выговор, и твою звучную фамилию назвал. Им это вроде всё равно. Нужен кандидат, и всё. Хорошо, не хочешь ехать – позвони им сам.

Я позвонил.

– Приезжайте. – Голос в трубке звучал убедительно.

Наутро я был в Твери. За десять минут, что я стоял у окошка бюро пропусков в Академию, мимо меня прошли по меньшей мере два десятка полковников. Это впечатляло: за год на фронте я не встретил ни одного полковника, только двух подполковников…

В отделе кадров меня встретили сразу два подполковника – Прокофьев и Алексеев.

После обычных формальностей – анкеты, характеристики, диплом (про выговор даже не спросили) – Алексеев повел меня к замначальника Академии. Таковым оказался генерал-лейтенант Д. С. Жеребин (скоро ставший генерал-полковником и командующим Ленинградской армией ПВО). На его кителе скромно поблескивала золотая звезда Героя Советского Союза. Других орденов на нем не было. Тогда это был особый шик: мол, одна награда, но стоит ваших всех! (Позже выяснилось, что в числе его наград было три ордена Ленина, пять орденов Красного Знамени, не говоря уже о «новых» орденах [23].)

Жеребин смерил меня взглядом, повертел в руках мой кандидатский диплом, потом взял анкету, остановился на графе «Участие в боевых действиях» и «Награды» и без всякого выражения произнес: «Для боевого офицера орденов у Вас маловато».

С генералом я разговаривал впервые в жизни, и в моем сознании еще не сложились соответствующие формы речи. Вероятно, поэтому я ответил довольно резко: «Не всем же давали Героя…» – Я чуть не добавил: «Надо было кому-то и воевать», – но вовремя воздержался и даже почему-то подумал, что по отношению к Жеребину это было бы несправедливо. И не ошибся. Потом я узнал, что в войну Жеребин действительно был на острие тяжелейших военных операций – под Сталинградом, на Кюстинском плацдарме, в Берлине… Теперь он «загремел» в Академию с высокой должности в штабе Варшавского договора из-за того, что «колебался», а вернее, не хотел вводить в Будапешт войска в дни Венгерского восстания.

Жеребину моя резкость, похоже, понравилась. Он с интересом посмотрел на меня, отпустил Алексеева и сказал:

– Пойдемте, я Вас представлю начальнику Академии. Только я Вам не советую иронизировать там по поводу наград и вообще.

Я понял, что на работу меня берут.

Он позвонил адъютанту узнать, на месте ли начальник, и уже совсем другим тоном заговорил:

– Начальник Академии был не очень доволен Вашим предшественником. На прошлой неделе он его уволил. Начинать учебный год с некомплектом (ни до, ни после я такого слова не слышал) в звене начальников кафедр – это серьезно… (Он явно хотел сказать: «Это серьезное упущение», – но спохватился и сократил фразу.)

– Кандидатов кроме Вас у нас нет, – продолжал раскрывать карты Жеребин, – так что задача у Вас простая: не слишком не понравиться начальнику Академии.

– Спасибо, товарищ генерал, – сказал я. – Иронизировать не буду.

Генерал Шафранов

Начальник Академии генерал-полковник Петр Григорьевич Шафранов тоже был Героем Советского Союза…

Это был пожилой, грузный, с виду не очень здоровый человек. Он принял меня, как если бы мы были знакомы уже двадцать лет и всё это время были хорошими друзьями. Он не стал смотреть мои документы, задал несколько незначащих вопросов: хорошо ли я доехал, идет ли в Ленинграде дождь, – и сразу же перешел к ознакомительной беседе о том, что это за Академия и что мне предстоит сделать для ее процветания. Если бы кто-то услышал его речь со стороны, наверняка подумал бы, что кафедра иностранных языков – главная в Академии и нет сейчас более важной задачи, чем укомплектовать эту кафедру достойным руководителем.

Не прошло и получаса, как ему принесли на подпись приказ о моем назначении «начальником кафедры № 8». Кафедры в Академии, вероятно, в целях конспирации, назывались по их порядковому номеру. Кафедра иностранных языков была № 8, потом она стала № 9, а через десяток лет, когда я увольнялся из Академии, она стала уже № 14. Как видно из этой нумерации, кафедр было немного, и начальники кафедр были в большой чести.

Вскоре Шафранов ввел меня в Совет Академии, куда входил он сам, его замы и начальники всех факультетов и кафедр. Всего восемь или девять генералов, шесть полковников и я.

На Совете генералы спорили, является ли военное дело в двадцатом веке искусством или уже наукой; или какие средства ПВО необходимы, чтобы прикрыть от воздушного нападения столичный мегаполис под кодовым наименованием «М».

В существе дела я в подавляющем большинстве случаев не разбирался, тихо сидел и смотрел сквозь широкое оконное стекло на синее небо. Вот уж когда я поистине чувствовал себя петухом в аквариуме!

Уже в первые недели работы в Академии я имел возможность убедиться, что Шафранов определенно обладал недюженным умом, уравновешенным и, пожалуй, даже добрым нравом. Ко мне он относился очень хорошо и приглашал к себе довольно часто. Он любил рассматривать американские военные журналы, которые ему пачками доставляли из разведуправления. Иногда он показывал мне какую-нибудь статью, просил прочитать на досуге и пересказать. Интересовало его главным образом, что американцы пишут о наших самолетах и ракетах. Каждый раз, когда я пересказывал ему американские данные о скоростях самолетов, дальности полета ракет и т. п., он доверительно комментировал: