Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Аринштейн Леонид Матвеевич

– Всё это неверно. Ничего американцы не знают. Наши их нарочно запутывают.

Я этому не очень верил, но понимающе кивал головой.

Как-то он вызвал меня и после пространного вступления о том, с какими трудностями наши разведчики добывают ценные военные сведения, приступил к делу.

– Вот генерал Кольцов (тогда начальник разведки войск ПВО страны) прислал мне один документ. – Он вынул из сейфа толстую пачку каких-то фотокопий. – Это касается американского зенитно-ракетного комплекса «Найк-Аякс» [24]. Всё это на итальянском языке. У Кольцова нет переводчиков, обладающих допуском к такой степени секретности, чтобы показать им этот материал. Он знает, что у Вас форма один [25]. И он просил меня помочь ему – перевести это на русский язык. Вы сможете это сделать?

Он протянут мне фотокопии. Это было наставление по боевому применению комплекса «Найк-Аякс». Текст был для меня несложен. Специфические термины, – а они практически одинаковы во всех европейских языках, – мне уже многократно встречались в английских текстах. К тому же я достаточно знал латынь и французский, чтобы ориентироваться в итальянском тексте, и в студенческие годы даже пытался читать Данте. Но заниматься переводом этой груды фотокопий мне никак не улыбалось.

– Но, товарищ генерал! Ведь на нашей кафедре не преподается итальянский язык. У нас только английский, немецкий и французский, – попробовал я отвести от себя малоприятное занятие.

Шафранов направил на меня свой указательный палец и произнес:

– Вы начальник кафедры иностранных языков?

– Так точно, товарищ генерал.

– Это, – он перевел указательный палец на фотокопии, – иностранный язык?

Я молча кивнул, прекрасно видя, куда он гнет, хотя не хуже меня понимает, что всякая селедка – рыба, но не всякая рыба – селедка.

– Приступайте. Сколько Вам понадобиться времени на перевод?

Было ясно, что мне не отвертеться, и я решил выторговать хоть что-нибудь.

– Мне понадобится итало-русский словарь, которого здесь нет и за которым придется ехать в Москву. Надо будет достать учебник итальянского языка. И, понятно, время на перевод. Месяца за полтора постараюсь справиться.

– Даю Вам три недели с освобождением от занятий и от всех других обязанностей. Оформите отпуск с завтрашнего дня.

Назавтра я улетел в Пицунду, провел там две недели, а в оставшиеся дни продиктовал машинистке перевод «Наставления».

Другой эпизод. В нашу академию стали прибывать на учебу офицеры армий стран Варшавского договора – чехи, поляки, венгры. Мою кафедру преобразовали в кафедру «иностранных и русского языков», причем на обучение иностранных офицеров русскому языку отводилось столько же часов, сколько на обучение наших иностранному. По-моему, в то время это было 180 или 240 часов на весь курс обучения. Все понимали, что за это время ничему научить нельзя, но пока речь шла об обучении наших офицеров английскому или французскому, смотрели на это сквозь пальцы.

Я отправился к Шафранову и стал пространно объяснять, что учить языку надо ежедневно как минимум по два, а лучше по четыре часа в день.

– Существует учебный план, от которого никто не дал права отступать ни мне, ни Вам, – возразил Шафранов. – Когда придет учебный план для иностранцев, тогда учите их хоть круглые сутки.

– Но ведь не зная языка, они ничего не поймут по всем другим предметам. Как же они будут строить противовоздушную оборону после такого обучения?

– Еще неизвестно, против кого они будут строить свою противовоздушную оборону! – отрезал Шафранов.

Вскоре Шафранов ушел с поста начальника Академии. Говорили, что это было связано не в последнюю очередь с его возражениями Министру обороны: Шафранов был категорически против учебы иностранцев в нашей Академии…

Маршал Жигарев

После отставки Шафранова начальником Академии стал Главный маршал авиации Павел Федорович Жигарев.

Начиная с 30-х годов Жигарев находился на высших командных должностях в военно-воздушных силах и дважды назначался командующим ВВС страны. Для того, кто не жил в то время, трудно представить, что значили тогда военно-воздушные силы! «Кто силен в воздухе, тот в наше время вообще силен», – провозгласил Сталин. Летчиков называли «Сталинскими соколами», о них снимали фильмы, пели песни, их любили, им давали лучшие квартиры…

Жигарев был в первой тройке в этой привилегированной касте. А потом началось его медленное соскальзывание по карьерной лестнице вниз. Нашей Академии суждено было стать последней ступенькой.

Появление столь высокого начальника вызвало в Академии легкое замешательство: ожидание неприятностей. Внешний облик маршала – угрюмый вид, хмурый взгляд – такие опасения отнюдь не рассеивал. Однако за три года в Академии маршал никого не уволил, в должности не понизил, очередного звания не задержал. Склонности делать людям пакости у него явно не было, и он не любил тех, кто побуждал его к подобным поступкам.

Как-то он назвал фамилию одного из начальников кафедр и сказал: «Представь: он написал мне донос на своего подчиненного. Требует убрать его из Академии. Вот сволочь!»

Ко мне он поначалу отнесся не очень-то дружелюбно. Видно было, что его раздражает, что в его подчинении находится какой-то штатский мальчишка (мне было за тридцать, но выглядел я еще моложе). Увидев меня на Совете среди соцветия генералов, он чуть не потерял дар речи. Я был уверен, что он выведет меня из состава Совета. Но он этого не сделал.

Когда же он узнал, что я всего лишь лейтенант запаса, он не на шутку рассердился и позвонил Министру обороны, чтобы мне дали воинское звание, более приличествующее начальнику кафедры и члену Совета Военной академии: «Ну, хотя бы подполковника, что ли». (Это всё мне рассказывал его адъютант – мой заочник.) Подполковником меня, понятно, не сделали, а просто присвоили очередное звание – старший лейтенант.

Тем не менее мне приходилось время от времени появляться в кабинете Жигарева – докладывать о каких-то делах, подписывать какие-то бумаги. Он молча и не глядя на меня подписывал, пока однажды, когда я принес на подпись очередную бумагу, не без едкости спросил:

– А есть у нас в Академии кто-нибудь еще, кто мог бы подписать Вам эту бумагу?

– Возможно, – ответил я, отлично сознавая, что бумага пустяковая. – Но в соответствии с положением, утвержденным Министром обороны, мне полагается обращаться именно к Вам.

– А что, есть положение, в котором сказано, что начальник кафедры иностранных языков должен обращаться к начальнику Академии, скажем, по поводу покупки десятка карандашей?

– Павел Федорович, – сказал я, демонстративно не называя его «товарищ Главный маршал», – вот же у Вас на столе лежит положение о военно-учебных заведениях Советской армии. Там четко сказано, что начальники общеакадемических кафедр находятся в непосредственном подчинении начальнику Академии и решают с ним все возникающие вопросы…

Жигарев потянулся было к Положению, но, видимо, ему очень не хотелось его читать, и он, помолчав несколько секунд, процедил:

– Ну что ж, не будем нарушать приказы Министра обороны. Заходите, когда это будет надо.

С того дня Жигарев стал относиться к моим посещениям более терпимо. Так продолжалось еще около года, пока один довольно курьезный случай не изменил его отношения ко мне коренным образом.

Мне позвонил его адъютант и сказал, что в Академию прибыла на учебу группа индонезийских офицеров:

– Они приехали без переводчика и лопочут что-то непонятное на своем туземном языке. Маршал просит подойти, помочь разобраться.

«Туземным» языком оказался ломаный английский с вкраплением голландских слов. На первый же мой пробный вопрос, знает ли кто-нибудь из них английский язык, все восемь индонезийцев закивали головами и стали наперебой выяснять у меня волновавшие их вопросы. Маршал выглядел очень довольным и от души поблагодарил меня. Когда индонезийцы ушли, он попросил меня остаться и впервые стал с интересом расспрашивать, как поставлено в Академии преподавание русского языка иностранцам. У нас к тому времени обучались не только чехи, поляки и венгры (вероломства которых так опасался генерал Шафранов), но и офицеры других стран, охваченных «глобальной» политикой Хрущева, – вьетнамцы, китайцы, арабы и др.