Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста - Мочульский Константин Васильевич
И я находил все же силы: читать лекции, которые в людях зажигали надежду (люди ждали моих лекций, как нравственной поддержки в их тьме); и я перемогал тьму, давая другим силу переносить тьму, не имея этой силы и как бы протягивая руки за помощью…
Подумай, как живут в Москве: я пять лет не мог сшить себе шубы; мои невыразимые были в таком состоянии, все лето, что я должен был все лето ходить в русской рубашке, чтобы прикрыть неприличие своих панталон… Шляпа моя была драная; мы все выглядели оборванцами. Три дня в Петрограде ходил в туфлях, ибо сапог не было… Подумай, – везде хвосты. Из хвоста – в хвост. Подумай, а у меня по шесть заседаний в день.
И вернувшись домой, натаскать дров, наколоть дрова и пуститься в хвост… Этих горьких минут личной покинутости я не забуду…»
В начале 1920 года Белый поселяется в квартире писательницы N, бывшей хлыстовки и «распутинки», капризной эфироманки, но доброго человека. «Комнату топили через день или через два: температура стояла сносная, от 7 до 9 градусов. Кроме того, очень часто в моей печке варился наш обед. Картофель мешался с рукописями. В то время я читал в Антропософском обществе курс „Антропософия“ в помещении, где от холода леденел мозг и где все сидели в шубах и шапках».
Наконец, в феврале 1920 года он не выдерживает и бежит в Петербург; до июля читает лекции в Вольной философской академии («Вольфила»). «Как за меня там цеплялись десятки душ, которые я приобщал к „Самопознанию“, меня буквально выпили, и, выпитый, я кинулся обратно в Москву, потому что уже не мог давать ничего людям». В «Вольфиле» Белый прочел около 60 лекций.
«В сентябре 1920 года меня подобрал А.И. Анненков и увез жить за Москву к себе на завод. Отсюда я делал выбеги на лекции (которыми жил я матерьяльно и которыми жили морально многие души). С сентября до января я написал книгу по философии культуры и черновик „Эпопеи“ (1 тома), работая безумно много до нервного изнеможения».
Книга по философии культуры (антропософское обоснование культуры) осталась ненапечатанной: автор затерял ее; когда он жил в Германии в 1922 году, друзья прислали ему рукопись из Москвы; дальнейшая судьба ее неизвестна. Первый том «Эпопеи» не был закончен; первая глава ее появилась в четвертом номере журнала «Записки мечтателя» (1921) под сложным заглавием: «Преступление Николая Летаева. Эпопея – том первый. Крещеный китаец. Глава первая». Не менее печальна судьба третьей книги Белого, написанной в 1920 году, «Толстой и культура»: автор доверил рукопись какому-то «латвийскому спекулянту», уезжавшему за границу и обещавшему там ее напечатать. Белый не успел снять списка – «спекулянт» исчез бесследно – и книга была потеряна.
В декабре 1920 года Белый заболел. Он пишет: «В декабре упал в ванне и десять дней таскался в Москву из-под Москвы, пока не сделалось воспаление надкостницы крестца и не обнаружилось, что я раздробил крестец; меня сволокли в больницу, где я два с половиной месяца лежал, покрытый вшами…»
За трагический период 1918–1920 годов, кроме погибших книг «Философия культуры», «Толстой и культура» и незаконченного «Преступления Николая Летаева», Белый написал поэму «Христос Воскрес», издал три брошюры «На перевале» и небольшой сборник стихов «Королевна и рыцари».
Поэма «Христос Воскрес», созданная в одну неделю в апреле 1918 года, – ответ Белого на поэму Блока «Двенадцать», появившуюся в январе того же года [30].
У Блока – черная ночь революции, зимняя вьюга в темных улицах Петербурга, в которой проносятся зловеще-уродливые призраки гибнущего мира – буржуй, барыня в каракуле, писатель, старуха, проститутки. «Революционным шагом» идут двенадцать красногвардейцев-разбойников. И перед ними – «в белом венчике – Христос».
Белый подхватывает мысль Блока, обводит углем его тонкий рисунок, подчеркивает контрасты, усиливает эмоциональное напряжение. Россия переживает распятие на кресте – но после него наступит воскресение.
В «Идиоте» Достоевского описывается картина Гольбейна «Снятие со креста», висящая в мрачном доме Рогожина. Князь Мышкин потрясен реализмом этой живописи. На картине изображено не тело, а труп. «Да от этого и вера может пропасть», – горестно восклицает он.
С таким же беспощадным реализмом изображает Белый распятие Христа:
И, подобно Мышкину, автор вопрошает: «Господи! И это был Христос?»
Воскресение Христа изображается Белым со всей риторикой антропософского глубокомыслия. «Совершается мировая мистерия». «Тело слетело в разъятые глубины: вытянулось от земли до эфира, развеяло атмосферы Лета». «Тело солнечного Человека стало телом земли».
Распятие Христа – распятие России; поэт смело ставит знак тождества:
Россия – на кресте; Россия – в могиле; «Разбойники и насильники мы… Мы над телом покойника посыпаем пеплом власы и погашаем светильники… В прежней бездне безверия мы».
Следуют, как в «Двенадцати» Блока, иронические зарисовки «старого мира»: «Из пушечного гула сутуло просунулась спина очкастого, расслабленного интеллигента… Видна мохнатая голова, произносящая негодующие слова о значении Константинополя и проливов. (У Блока:
У Блока красногвардеец Ванька убивает своего соперника, у Белого убивают железнодорожника. «Браунинг красным хохотом разрывается в воздухе, – тело окровавленного железнодорожника падает с грохотом. Подымают его два безбожника».
У Блока:
У Белого: «Обороняясь от кого-то, заваливает дровами ворота весь домовый комитет».
Но распятая Россия воскреснет. И поэма заканчивается патетическим, апокалиптическим обращением к родине:
