Дзержинский - Тишков Арсений Васильевич (читать книги бесплатно полностью без регистрации .txt) 📗
— Вызови, братец, начальника конвоя, — обратился Дэержинскиц к часовому, дежурившему в коридоре.
Солдат подошел к купе начальника, затем вернулся.
— Их благородие велели передать: «Пусть, — говорит, — все подыхают с голоду».
На третий день Дзержинский заявил, что если начальник не явится немедленно, то на первой же остановке он выбьет окно и расскажет людям, как обращаются с заключенными.
Угроза подействовала. Дверь отворилась, и на пороге в окружении солдат появился грузный, уже немолодой офицер конвойной стражи.
— Мы требуем выдачи положенной нам пищи!
— Че-е-го?! «Требуем»? — лицо офицера побагровело. — Нет вам никаких поблажек и не будет!
— Мы будем протестовать! — заявил Дзержинский.
— Попробуйте только, прикажу стрелять!
Феликс Эдмундович почувствовал, как вся кровь бросилась ему в голову, стало трудно дышать. Он рванул ворот рубахи:
— Стреляйте!
Их взгляды скрестились. Наступило гробовое молчание. Первым не выдержал начальник конвоя. Повернулся и ушел из вагона. Облегченно вздохнули и солдаты, и заключенные, сгрудившиеся вокруг высокой, натянутой как струна фигуры Юзефа.
Через час заключенным принесли хлеб, селедку и махорку.
На пятый день поезд с заключенными из Варшавы прибыл в Орел. Раздалась команда «Выходи!». Вокруг колонны встали конвойные солдаты с обнаженными шашками у плеча. Последняя поверка и… «Шагом марш!».
В Орловской губернской тюрьме, куда доставили узников из Варшавы, заключенные содержались в ужасных условиях. Даже такой «опытный арестант», как Феликс Эдмундович Дзержинский, прошедший сквозь многие тюрьмы Российской империи, и то не видел ничего подобного.
Камера была рассчитана на тридцать арестантов, а находилось в ней около семидесяти. Наутро выяснилось, что так переполнена вся тюрьма. Каторжане были еще в «привилегированном» положении. Пересыльные и военнообязанные арестанты сидели в таких же камерах человек по сто пятьдесят.
На следующий день повели в баню. Но удовольствие было испорчено. Заключенным выдали грязное, вшивое белье.
От скученности и грязи в тюрьме свирепствовали чахотка, брюшной и сыпной тиф. Заболевших переводили в так называемый лазарет, размещенный в бывшем женском отделении тюрьмы. Там их и оставляли на произвол единственного фельдшера.
. — Он к больным относится хуже, чем к собакам, — говорил заключенный, которому посчастливилось выйти живым из этого ада.
Таких счастливцев было не так уж много. Ежедневно тюрьма хоронила двоих-троих из обитателей лазарета.
Скверно было и с питанием. Пять раз в неделю пустые щи и два раза нечто вроде горохового супа. Мутная жижа, в которой плавали горошины. На второе одна-две ложки каши без масла. Хлеб — полтора фунта черного, с песком. Иногда заменяли белым, тогда выдавали только фунт. Долго выдержать на такой пище было нельзя.
Феликс Эдмундович с болью смотрел, как вокруг него вяло передвигаются или сидят без движения анемичные фигуры с бледными, зелеными или желтыми лицами.
Несмотря на голод и лишения, политических живо интересовал вопрос: «А что там, на воле?»
Позиции, занятые в связи с войной различными политическими партиями и их лидерами, быстро стали известны политзаключенным Орловской губернской тюрьмы. Когда в одной камере находятся 60–70 человек, сведения эти по крупицам просачиваются от вновь прибывших, от родственников, пришедших на свидание, из писем с воли. Для партийного руководителя с таким опытом и кругозором, каким был Феликс Эдмундовпч Дзержинский, нетрудно было из этих крупинок, а то и довольно солидных кусков попадавшей к нему информации составить, как из мозаики, достаточно полную и точную картину политической обстановки на воле. А информацию о положении на фронтах Феликс Эдмундович черпал из «Правительственного вестника», единственной газеты, разрешенной в тюрьме, которую ему выписал брат Станислав.
Германские социал-демократы, крупнейшая партия II Интернационала, проголосовали в парламенте за военные кредиты, только Карл Либкнехт мужественно голосовал против. Социалисты Англии, Франции, Бельгии не только голосовали за кредиты, но и вошли в состав буржуазных правительств. Свою измену антивоенным решениям Штутгартского (1907 г.) и Базельского (1912 г.) конгрессов II Интернационала все они прикрывали фальшивыми лозунгами «защиты демократии и свободы».
В России меньшевики и эсеры также стали оборонцами. Открытыми или скрытыми вроде Троцкого, выдвинувшего лозунг «Ни побед, ни поражений».
Только Ленин, большевики остались на классовых, пролетарских позициях. В написанных Лениным тезисах «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне», а затем в манифесте ЦК партии большевиков «Война и российская социал-демократия» говорилось, что война с обеих сторон является несправедливой, империалистической, захватнической, грабительской. Ленин выдвинул лозунг: превратить империалистическую войну в войну гражданскую. Он считал, что военное поражение царской монархии облегчило бы победу народа над царизмом и успешную борьбу рабочего класса за освобождение от капиталистического рабства. Манифест ЦК подчеркивал, что политику поражения «своего» правительства должны проводить не только русские революционеры, но и революционные партии всех воюющих государств.
В Германии против войны выступила группа «Интернационал», позднее принявшая название «Союз Спартака», во главе с Карлом Либкнехтом, Розой Люксембург, Кларой Цеткин, Францем Мерингом, Вильгельмом Пиком.
Разумеется, Дзержинского, Лещинского и других польских социал-демократов особенно интересовало положение, сложившееся в их партии. Они узнали, что вскоре после начала войны находившиеся в Кракове Адольф Варский и старый знакомый Дзержинского еще по Верхоленску Генрик Валецкий, ныне один из руководителей ППС-левицы, составили декларацию против войны. К этой декларации присоединился лидер «розламовцев» Якуб Ганецкий. В декларации осуждалась руководимая Пилсудским часть ППС за сотрудничество с немецко-австрийским империализмом и политика национал-демократической партии за ее сотрудничество с империализмом русским. После издания декларации Варский вместе с одним из лидеров ППС-левицы, Верой Костшевой (Марией Кошутской), выехал в Домбровский угольный бассейн, оккупированный австрийцами. Они издавали там совместный орган СДКПиЛ и ППС-левицы «Глос работничи».
— Кажется, раскол в нашей социал-демократии идет к концу [26], и я очень этому рад, — говорил Лещинский.
— Я тоже. Тяжело было переживать разрыв со старыми товарищами, — отвечал Дзержинский. — Но ты слышал, что пишет «Глос работничи»? Как можно выступать против войны и вместе с тем проповедовать возможность «защиты отечества пролетариатом Англии и Франции»? Это же чистейший оппортунизм! Узнаю «левицевых», но удивляюсь, куда смотрит Адольф?! — возмущался Феликс Эдмундович.
Из Швейцарии через нейтральную Данию Зосе удалось наладить переписку с Феликсом. Письма шли долго, нерегулярно и не все доходили до адресата. Тем больше радости они доставляли им обоим, когда, преодолев долгий путь и рогатки военной цензуры, доносили тепло их сердец, давали возможность представить, чем живет любимый человек, каково его здоровье и душевное состояние.
В каждом письме Феликса Зося находила вопросы о положении дел в партии, волнение и заботу о товарищах.
«Когда Роза вернется с отдыха? — спрашивал Феликс. Пошли ей от меня самые сердечные приветы». Это о Розе Люксембург, сидевшей в тюрьме в Германии.
«Я слышал, что Юленька заболела скарлатиной. Прошло ли это без следа?» — А это о Юлиане Мархлевском, также попавшем в немецкую тюрьму.
«Что с семьей нашей, можешь ли ты поддерживать с ней постоянную связь?.. Как живет тетя Левицкая?» — Зося улыбается над изобретательностью Феликса. Ей-то понятно, что «семья» — это партия, а «тетя Левицкая» — ППС-левица; он интересуется наступившим сближением между СДКПиЛ и ППС-левицей. А вот жандармам, пожалуй, этого не понять. Напрасно они в поисках тайнописи мажут письма Феликса крест-накрест йодом и прожаривают над паром.
