«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, <br - Осипова И. А.

Глава XVII. Горячев

Раздаточная

Больше чем за год до того, в октябре 1946 года, я только что выписался из лазарета, как ко мне подошел хлеборез. Он предложил мне быть дневальным в хлеборезке, то есть стоять на раздаче хлеба; я должен был следить за чистотой и порядком, отвечать за охрану и отопление. Я тотчас согласился — всегда приятно иметь дело с хлебом, когда голодаешь, как я в ту пору.

Хлеборез был цветущим молодым человеком: среднего роста, скорее крепкого телосложения, лицо розовое, широкое, но с приятными чертами, их не уродовал даже шрам — память о войне, как он говорил; лоб открытый, маленькие хитроватые глазки. Хлеборез появился в лагере недавно и в лагерной жизни считался новичком; странно было, что он так быстро получил теплое местечко (позже увидим, как он сам это объяснял). Сначала он обращался ко мне на вы, но вскоре перешел на ты.

— Я узнал, что вы священник, потому и предложил вам такую щепетильную работу. Мне нужен надежный человек; я знаю, кто верит в Бога, не обманывает. Я, между прочим, тоже верю, хотя почти совсем не знаю религии. Я верю… как сказать? По природной потребности, инстинктивно, вы извините, я про это не мастер говорить. Я родился и вырос после революции, у меня не было возможности учить Закон Божий. Мама у меня верующая, но воспитали и выучили нас в школе, а там религию только и делали, что ругали, словом, не удивляйтесь нашему невежеству.

— Не удивляюсь, — успокоил я его. — Я ничему не удивляюсь, сам знаю, какова советская молодежь. Более того, я рад молодым, которых нужно наставлять: так я могу заниматься апостольской деятельностью даже в лагере; мне это огромное утешение. Главное, чтобы молодой человек был готов слушать, чтобы он любил и искал истину.

— Ну, уж тут-то не сомневайтесь! Уж я-то и слушать готов, и истину люблю.

— Да-да, я слышал…

— Как слышали? Что? От кого?

— От человека, который некоторое время работал под вашим началом, когда вы были бригадиром.

— И что же он вам сказал?

— Что вами все были довольны, вы старались не только собрать картошку, но сварить ее рабочим и раздать по справедливости.

— Ну, да! А как же иначе? Весь день копай ее и таскай мешки и корзины, а потом и не поешь? Это же нехорошо!

— Да, нехорошо. Вот и в Писании сказано: не закрывай рта волу молотящему…

— Так именно и сказано?

— Да, именно так. И апостол Павел объясняет это.

— Вот это по мне! Расскажете мне потом о Библии?

— Конечно, если мы будем вместе.

— А не боитесь учить религии в лагере? Ведь здесь это запрещено!

— Боялся бы, не поехал бы проповедовать Евангелие в Советский Союз.

— Все равно будьте осторожнее. Знаете, почему? Потому что можно нарваться. А, кстати, что еще тут говорят обо мне? Завидуют, что я сразу стал хлеборезом?

— Да нет, вряд ли, разве что удивляются.

— А что удивляться? Я тут, конечно, новичок. Но понятно, почему меня назначили на эту должность: у меня несерьезный приговор, всего пять лет. Кроме того, я бывший фронтовик, офицер Красной армии. У меня ранение в лицо, видите шрам?

— Так вы бывший офицер?

— Да, лейтенант.

— И за что осуждены?

— За ерунду, — сказал хлеборез.

Помнится, он объяснил, что угрожал огнестрельным оружием в состоянии алкогольного опьянения своему начальнику.

Он произвел на меня хорошее впечатление, его звали Владимир Горячев.

Пару дней в хлеборезке я, как и было договорено, следил за порядком. Затем Володя предложил мне помогать резать хлеб, хотя имел другого помощника, Александра Сураева, крепкого сержанта, побывавшего в плену у немцев; Саша не мог помогать постоянно, так как ходил на работы в лес. Таким образом, каждую ночь, примерно с девяти вечера до трех утра, я оставался один, резал и тщательно взвешивал каждую полбуханку для утренней раздачи. Затем я отправлялся в барак спать, а к девяти утра возвращался на работу и наводил порядок: собирал хлебные корки, куски, крошки, которые ел сам или отдавал кому-нибудь из друзей.

После второй раздачи хлеба, когда обедали те, кто находился в лагере, я снова наводил чистоту. От половины пятого вечера до пяти раздавалась вторая порция хлеба бригадам, которые возвращались с полей, из леса или с железной дороги, — для них это был обед. Затем Володя отправлялся на телеге с лошадью в пекарню за зону, получать хлеб на завтра, а я тем временем убирал помещение и разжигал печь. После разгрузки хлеба и подобия ужина я оставался побеседовать, помолиться или шел отдохнуть перед ночной сменой.

В этой работе были свои плюсы, но жизнь в то же время была беспорядочной, с кратким отдыхом, чаще днем и в шумном бараке.

Одна история

Тем не менее хватало и зависти, и всяких козней. Например, однажды вечером, когда Володя отправился в пекарню, я, усталый, прилег на его тюфяк в каморке, смежной с раздаточной. Раздаточная была заперта, и я заснул. Внезапно я проснулся и увидел перед собой типа с огромным ножом, которым мы резали хлеб. Он показал мне нож, сказал: «Только пикни у меня!» — вышел и запер дверь снаружи. В раздаточной что-то зашуршало, потом восстановилась полная тишина.

Возвратившись, Володя начал стучать и звать, но помочь я был бессилен. Внешнюю дверь я мог бы открыть изнутри, но сам я был заперт в каморке. Пришлось закричать. Тогда Володя решил пролезть через окошко в раздаточной — оно было открыто. Вор влез и вылез через него, передав хлеб сообщнику.

Проверив раздаточную, Володя обнаружил, что не хватает двух буханок хлеба, около пяти кило.

После этого меня вызвали к оперуполномоченному:

— Вы опознаете вора, если увидите?

— Думаю, да.

Мне показали двух-трех, и я опознал того самого типа.

— Вот он. Это был он.

Вора отвели в штрафной изолятор. Может, лучше было сделать вид, что я никого не узнал. С другой стороны, необходимо было снять с себя подозрение в соучастии. Горячев потом сказал, что с теми типами лучше не знаться. Ну, опознал так опознал. Отделался я легко. Выйдя из штрафного изолятора, вор дал мне в столовой по физиономии и сбил с лица очки.

Я полагал, что тем и кончится. Но вдруг меня вызвали к следователю. Новая история с раздаточной. Следователь протянул мне протокол, где стояли имя и фамилия вора. Я запротестовал, говоря, что вора знаю, а имя и фамилию нет.

— Ладно, — ответил он. — А можете подтвердить, что вор угрожал вам ножом?

— Это да.

— Ну, и достаточно, — заключил следователь.

Прошло несколько недель. Меня вызвали в суд в качестве свидетеля. К своему удивлению, на скамье подсудимых я увидел другого типа, совершенно не похожего на вора. Я подтвердил свои прежние показания, но сказал, что это другой человек. Мое заявление ничего не дало. Обвиняемому увеличили срок: лет, кажется, на пять.

Это, скорее всего, устроили сами блатные. Видно, сыграли в чет-нечет или в карты на козла отпущения, если запахнет жареным. Таков обычай советских воров. Нечем расплатиться — взломай дверь магазина или убей, на кого укажут.

Порой в лагерях и тюрьмах блатные играли на свое скорое освобождение. Терять было нечего. Например, блатной говорил товарищу по игре, которому предстояло отсидеть еще лет пятнадцать: «Проиграю — выйдешь вместо меня». Сказано — сделано. Если он проигрывал, то, будучи Иваном Петровичем Маленковым, отныне становился Петром Ивановичем Хрущевым, и вместе с именем менял все анкетные данные: дату рождения, факты биографии, совершенное преступление, статью, по которой осужден, и, самое интересное, дату окончания срока.

Главное, обмануть начальство и избежать проверки отпечатков пальцев. Но, в общем, тюремным властям важна не суть, а форма. Их интересовало только количество заключенных. Я даже слышал, что покойника, который должен был выйти на свободу, лагерным врачам удавалось похоронить под фамилией другого зека с тем, чтобы похоронить заодно и память о нем, его преступления и огромный срок.