«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, <br - Осипова И. А.

Загадки

Работа в раздаточной была хороша тем, что я часто оставался один и занимался делами благочестия. Я хотел было заняться и апостольской деятельностью, но хлеборез запретил принимать людей в его отсутствие.

То и дело я пытался обратить в веру самого хлебореза и его помощника. И тот, и другой казались достаточно открытыми. Сашу Сураева, парня средних умственных способностей, не особенно увлекали ни мои наставления в религиозных истинах, ни призывы быть честным. Все же он казался человеком спокойным и добросердечным, к тому же умел вкалывать. Саша некоторое время слушал, а потом уходил. Иногда иронично улыбался, что я приписывал его простоте.

Горячева понять было труднее. Он осуждал блатных, но общался с ними. «Лучше не раздражать их», — говорил он себе в оправдание; ругал их, но тайком давал им хлеб. У него, как и у них, вся грудь была в татуировке: орел держит в когтях обнаженную женщину. Выражался Горячев высокопарно, как на сцене, но мне казалось, что это от избытка чувств. Он не матерился, выказывал уважение к вере других людей, восхищался добродетелью и возмущался несправедливостью, творимой советской властью.

Однако сам хлеборез был не всегда честен. Например, старался украсть несколько граммов хлеба при раздаче. Пускался на хитрости, о которых честный человек и помыслить не мог: например, ставил гири ближе к точке опоры весов, чтобы, как говорил, наварить. Казалось, он ненавидит опера и стукачей, но при встрече беседовал с ними весьма дружески, а те отвечали с уважением. И беседы, и уважение я приписывал его офицерскому званию.

Я пытался оправдать его изъяны, надеясь, что со временем вера его преобразит; казалось, в душе он добр и честен. Иногда, конечно, он возбуждал во мне недоверие. Например, он сказал: «У вас Христос Спаситель, а у нас Сталин». Я, возмутившись, заявил по-русски, что плюю на его «спасителя», и даже отошел. Тут он от всего сердца рассмеялся, и я решил, что он просто меня поддразнивает, до конца не понимая недопустимости своих слов.

Итак, Горячев был отчасти загадкой, но я считал, что каковы бы ни были его мысли, мне нечего бояться. Говоря с ним о вере и осуждая коммунизм, я пытался спасти его душу и не скрывал это. Однажды, когда он удивился бесстрашию моих слов, я сказал: «А чего мне страшиться? Я и следователям говорил также, отстаивая истину и клеймя коммунизм. Не хватало мне бояться теперь, когда терять уже нечего. Десять лет мне сидеть, а то и всю жизнь, потому что, пока существует большевизм, я наверняка не увижу свободы. Так чего мне бояться открыто говорить? Одно из двух: вы или против них, или вы за. Если вы против, то, надеюсь, мои слова пойдут вам на пользу; а если — за, самое большее, вы передадите им то, что они уже и так прекрасно знают: я — непримиримый враг безбожного коммунизма».

Крещение

Рядом с раздаточной была кипятильня, то есть комната, где кипятилась вода. Кипятить воду было поручено одному калмыку из Астрахани, пожилому человеку с монгольским лицом. Так вот, однажды хлеборез Горячев сказал мне, что этот его друг хотел поговорить со мной о крещении, хотя сам из буддистской семьи. «Возражений не имею, — ответил я. — Прямо не верится, что такое возможно. Но сначала ему нужно понять основы христианской веры».

Я принялся за дело, однако оказалось оно не из легких. Подготовка к крещению еще не закончилась, когда Горячев и сам калмык стали требовать, чтобы крещение состоялось немедленно: кипятильню, дескать, вот-вот переведут в другое место. Я согласился, взяв с калмыка обещание: продолжать, по возможности, изучать основы христианства. В присутствии хлебореза и его помощника я крестил калмыка. Крестным отцом стал один очень хороший молодой католик, по профессии учитель, родом из Восточной Польши.

Принципы советской морали

Однажды я убеждал Володю, что отбирать хлеб у голодающих недостойно.

— А как же тогда жить? — возразил он. — Ведь у нас все воруют. В Советском Союзе иначе нельзя. Попробуй-ка поживи честно.

— Ладно, я это слышал много раз. Кстати, я и сам, живя в СССР, убедился, что вам трудно жить, не воруя. Пожалуй, красть у государства-кровососа не так уж и грешно, а вот у его граждан, особенно, доведенных до нищеты — преступно.

— Тогда и ты преступник: раз ешь больше хлеба, чем другие зеки, значит, крадешь у них.

— Как краду?! Вы же мне говорили, что получаете в пекарне больше хлеба с учетом потерь на раздаче. Потому я и брал у вас остатки!

— Как же, остатки! Думаешь, мы лопаем сверх пайки жалкую пекарскую добавку? Да она уходит в припек и крошки.

— Если это так, позвольте мне уйти из раздаточной; больше не хочу здесь работать. Предпочитаю голодать со всеми, чем украсть у них хоть крошку хлеба.

Увидев, что я говорю серьезно (поскольку я расстроился почти до слез), Володя пошел на попятную.

— Надо же, какие вы, западные люди, простаки. Верите всему, что вам говорят. Да нет же, я и правда получаю хлеба больше, на работников раздаточной тоже. Не сомневайтесь.

По поводу западной простоты Саша однажды сказал Володе:

— Нам обмануть западного человека — раз плюнуть. На Западе люди привыкли верить на слово, их легче водить за нос. Я видел это, когда сидел в тюрьме.

— А у нас, — добавил Володя, обращаясь ко мне, — слово существует для того, чтобы скрывать мысль. Потому и доверяют только самим себе.

— Вот, — заключил я, — чем все кончается без Бога! Что это за общество, в котором слово всего лишь орудие обмана? Это не общество, а зверинец: человек человеку волк! Так жили язычники или кто похуже. Надо вернуться к Богу и жить честно.

— Честно не получится! — закричали они. — У нас честному человеку смерть от голода или от пули! У нас по пословице: «С волками жить, по-волчьи выть».

— Нет, лично я лучше умру христианином, чем стану жить по-волчьи. А ваше общество надо лечить, не то оно прогниет. Вы молодые, вам и начинать. И не страшно, если придется пожертвовать собой! Божие вознаграждение вечно.

Заговор

К середине февраля 1947 года в раздаточную начал заглядывать один молодой поляк по фамилии Вуек-Коханский [80], капитан Армии Крайовой. Горячев очень хотел познакомить нас.

По его словам, это был интересный тип: католик, да и человек боевой. Поляк прибыл несколько дней назад с девятнадцатого отдельного лагпункта, то есть из зоны строгого режима, куда был отправлен за попытку побега. Мы познакомились. Действительно, он был таким, как говорил Володя. С тех пор мы виделись почти каждый день, но нам никогда не удавалось поговорить наедине: наоборот, хлеборез, назначая ему встречу в раздаточной, предпочитал, чтобы я оставлял их одних. По всему, они обсуждали нечто секретное.

В конце февраля меня направили в бригаду, которая работала за пределами лагеря, и пришлось мне уйти из раздаточной. Уход в лес в самый разгар зимы был тяжек. Выше я говорил о тяготах работ и зимой, и в оттепель, когда ты возвращаешься из железнодорожных канав с совершенно промокшими ногами, как минимум. По приглашению хлебореза я после работы заходил в раздаточную; Володя явно жалел меня, видя мою усталость. С другой стороны, он и сам, казалось, перегружен работой, так как я ему больше не помогал; втихую он злился на начальство. Он предлагал мне кусок хлеба, и это было великим искушением после холода и тяжкого труда. Но я не мог есть хлеб бесплатно, я хотел отработать его и пару часов вечером помогал хлеборезу, как прежде.

Пережитые испытания упрочили нашу дружбу; Горячев решил, что пора посвятить меня в его давние секреты с поляком. На тех самых переговорах бывал и Саша Сураев, он оказался уже в курсе всего. Хлеборез обратился ко мне с речью.

— Отец Пьетро, мы знакомы с тобой достаточно и знаем, о чем другой думает и мечтает. Настало время подвести итоги и скрепить нашу дружбу. Поэтому я хотел бы посвятить тебя в один наш план. Это план нашего освобождения; только обещай хранить все в тайне.