Убежище. Дневник в письмах (др.перевод) - Франк Анна (читаем книги бесплатно .txt) 📗
Марго вчера вечером сказала:
– До чего ж надоело: стоит тебе положить руку под голову и два раза вздохнуть, и они тут же спросят, не болит ли у тебя голова и хорошо ли ты себя чувствуешь?
Для нас обеих оказалось большим ударом, когда мы внезапно увидели, что от нашей дружной и гармоничной семьи осталось так мало. А получилось это во многом из-за двойственности нашего положения. Я имею в виду, что в каких-то внешних вещах с нами обращаются как с маленькими, а внутренне мы гораздо старше своего возраста. Хотя мне всего четырнадцать, я тем не менее отлично знаю, чего хочу, знаю, кто прав и кто не прав, у меня есть свое мнение, свое понимание событий, свои принципы, и пусть это звучит странно из уст девочки-подростка, но я чувствую себя скорее взрослым человеком, чем ребенком, я чувствую себя совершенно независимой от кого бы то ни было. Я знаю, что умею спорить и доказывать свою правоту лучше, чем мама, что у меня более объективный взгляд, я не так все преувеличиваю, я опрятнее и проворнее и потому (хочешь смейся, хочешь нет) во многом чувствую свое превосходство над ней. Если я кого-то люблю, я прежде всего должна этим человеком восхищаться и уважать его, а вот этих-то чувств к маме у меня как раз нет и в помине!
Все было бы хорошо, если бы у меня был Петер – вот им я действительно во многом восхищаюсь. Такой милый, такой умный мальчик!
Милая Китти!
Никому на свете я не рассказывала так много о себе и своих чувствах, как тебе, почему же мне не рассказать тебе и кое-что по поводу отношений между мужчиной и женщиной?
Родители и вообще взрослые в этом смысле ведут себя очень странно. Вместо того чтобы в двенадцать лет все объяснить своим дочерям, так же как и сыновьям, они, едва только речь зайдет о чем-нибудь таком, выгоняют детей из комнаты, предоставляя им черпать премудрость где придется. Потом, обнаружив, что дети все-таки что-то узнали, они считают, что дети знают слишком много либо слишком мало. Почему бы им не попытаться исправить собственную ошибку и не спросить у детей, как обстоит дело?
Для взрослых тут есть одно серьезное препятствие, хотя, на мой взгляд, это просто ерунда. А именно: они считают, что дети перестанут считать брачные узы, как говорится, священными и нерасторжимыми, если узнают о том, как часто священное действо совершается помимо брака. На мой же взгляд, совсем неплохо, если люди принесут с собой в брак немного опыта, и потом ведь брак как таковой не будет иметь к этому никакого отношения.
Когда мне только что исполнилось одиннадцать, меня просветили насчет месячных, откуда они берутся и какое это имеет значение, я и не подозревала обо всем этом. Когда мне было двенадцать с половиной, я узнала кое-что еще, потому что Жак была далеко не такой дурой, как я. Еще до того чувство подсказало мне, как живут мужчина с женщиной; поначалу эта мысль показалась мне очень странной, но, когда ее подтвердила Жак, я ощутила что-то вроде гордости своей интуицией.
То, что дети не рождаются прямо из живота, я тоже узнала от Жак, она объяснила просто: «Куда изделие закладывается, оттуда же оно потом и выходит в готовом виде». Насчет девственной плевы и разных других более мелких подробностей мы с Жак узнали из брошюрки по половому воспитанию. Я знала также, что зачатия ребенка можно избежать, но как это происходит в организме, пока оставалось тайной. Когда я уже жила здесь, папа рассказал мне о проститутках и тому подобном, но все, вместе взятое, еще оставляет пробелы, которые не заполнены до сих пор.
Если мама не расскажет своим детям всего, они получают отрывочные сведения то там, то здесь, а в этом, конечно же, нет ничего хорошего.
Хотя сегодня суббота, я не скучаю. Это потому, что я сидела с Петером в мансарде, сидела с закрытыми глазами и мечтала, это было чудесно.
Милая Китти!
Вчера был очень важный для меня день. После обеда все шло совсем как обычно. В пять часов я пошла ставить картошку, и мама дала мне кусочек кровяной колбасы, чтобы я отнесла Петеру. Я сначала не хотела, но потом все-таки пошла. Он не взял колбасу, и у меня возникло омерзительное чувство, что это все еще из-за той ссоры, по поводу недоверия. Вдруг я не смогла больше выдержать, слезы навернулись на глаза, я не стала настаивать и отнесла блюдечко назад матери, а сама пошла в уборную выплакаться. И тогда я решила, что пришла пора объясниться с Петером. Перед ужином мы сидели вчетвером и помогали ему решать кроссворд, так что я ничего не могла ему сказать, но перед тем как сесть за стол, я шепнула ему:
– Петер, вечером ты будешь заниматься стенографией?
– Нет, – ответил он.
– Тогда я хочу потом с тобой поговорить.
Он согласился.
Итак, помыв посуду, я зашла к нему в комнату и спросила, не из-за прежней ли ссоры он отказался от колбасы. Но к счастью, причина была другая, он просто считал, что не подобает так легко поддаваться искушению. В комнате было очень жарко, и я была красная как рак, поэтому, отнеся вниз воду для Марго, я еще раз поднялась наверх подышать свежим воздухом. Для приличия я сначала встала у окна Ван Даана, но вскоре перешла к Петеру. Он стоял рядом с открытым окном с левой стороны, я заняла место с правой. Разговаривать у открытого окна в полумраке было гораздо легче, чем при ярком свете, мне показалось, что и Петер того же мнения. Мы так много рассказали друг другу, ужасно много, я просто не могу все это сейчас повторить, но это было прекрасно, это был самый чудесный вечер, какой мне довелось пережить в Убежище. Коротко я все же передам некоторые темы нашего разговора.
Сначала мы поговорили о ссорах, я сказала, что теперь отношусь к ним совсем по-другому, о нашем с ним отчуждении от родителей. Я рассказала Петеру о маме и о папе, о Марго и о себе самой. И тут он вставил вопрос:
– Вы, наверно, целуетесь, когда желаете друг другу спокойной ночи?
– И еще как. Мы прямо-таки облизываем друг друга. У вас-то в семье это не принято?
– Нет, я почти никогда никого не целовал.
– А в день рождения?
– В день рождения – да, но это другое дело.
Дальше мы поговорили о доверии – что ни он, ни я не доверяем нашим родителям. Что его родители очень любят друг друга и что они хотели бы быть и с ним близкими друзьями, но он не хочет им доверяться. Что, когда мне грустно, я плачу в подушку; а он в таких случаях на чердаке ругается. Что мы с Марго только недавно по-настоящему узнали друг друга, но все-таки не очень много рассказываем друг другу, именно потому, что мы всегда вместе. Мы говорили обо всем на свете, о доверии, о чувствах и о самих себе, и Петер оказался в точности таким, как я думала.
Потом речь у нас зашла о 1942 годе, о том, насколько другими мы были тогда. Оба мы теперь ничего общего не имеем с собой прежними. О том, как мы поначалу терпеть не могли друг друга. Он считал меня суетливой и надоедливой, а я очень скоро решила, что в нем нет ничего интересного, мне было непонятно, как это он не флиртует, но теперь я рада. Он еще сказал, что очень много уединяется. А я еще сказала, что, хотя он тихий, а я шумная и дерзкая, разница между нами не так уж велика, что я тоже люблю покой и что у меня нет места, где я могла бы побыть одна, ничего своего, кроме дневника, что всем больше в радость, когда я ухожу, чем когда я прихожу, и особенно менееру Дюсселу, а быть постоянно у своих мне не хочется. Он сказал, мол, как он рад, что у моих родителей есть дети, а я – как я рада, что он здесь. И что я его теперь хорошо понимаю в его замкнутости и его отношении к родителям и с удовольствием помогла бы ему при ссорах.
– А ты мне и так помогаешь, – сказал он.
Я так и оторопела.
– Чем же?
– Тем, что ты веселая.
