Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич (читать книги онлайн без сокращений .txt) 📗
Второй, запечатленный в памяти эпизод имел место ранней весной этого же года. Когда я впоследствии рассказал его маме, то она определила год потому, что той весной отелилась корова, но вместо долгожданной телочки родился бычок. Помню себя стоящим на деревянном, с широкими щелями, пороге дома. Лужи во дворе сливались. Яркое солнце горело в луже, а отраженное небо было такого же бирюзового цвета, как и дом соседей Гусаковых, беленный с медным купоросом (тогда говорили с синим камнем).
Со стороны сарая внезапно появился отец с теленком на руках. Увидев меня, он что-то крикнул. Мама подхватила меня на руки и отодвинулась от крыльца. Отец занес теленка в дом, где в комнате перед печью уже была постелена солома. Уложив теленка на солому, отец почему-то очень быстро выбежал во двор.
Я застыл на пороге комнаты, разглядывая теленка. Он был еще мокрый и огонь из печки отражался на нем золотыми блестками. Я стоял и зачарованно смотрел на это живое чудо! Внезапно теленок повернулся, встал сначала на задние ноги, затем стал подниматься и на передних. Ноги его дрожали, потом вдруг разъехались по соломе и теленок упал.
Через какое-то время он снова повторил попытку встать, на этот раз удачно. Он стоял, расставив дрожащие ноги. Потом он застыл и откуда-то из середины живота на солому полилась журчащая струя. Мама быстро подставила широкую миску. Ошеломленный, я не мог оторвать глаз.
Следующими по времени были отрывочные воспоминания о том, как бабушку Софию провожали в Сибирь. На косогоре двора молча стояли несколько человек. Никто не плакал. Отец порывисто вышел из хаты, держа в руках какие-то узлы. Сели в повозку. Отец сел впереди, взял вожжи и кнут.
Меня подняли и посадили в подводу. Я хотел сесть рядом с отцом и свесить ноги, как это сделал он. Но бабушка посадила меня к себе на колени. Стало очень обидно. Поднявшись на Марков мост, подвода затарахтела, подпрыгивая на досках настила. Толчки подводы приятной нудьгой отдавали в животе. Обида прошла. Мама ждала нас возле нашего дома. Попрощавшись со стариками, она сняла меня с повозки.
Воспоминание пятидесятого года. Осень. Далеко в глубине огорода были развалины глинобитной хаты, построенной дедом Иваном. Отец только что свалил старую, тополе-образную высокую яблоню и топором обрубал ветки, очищая корявый ствол. Мама подбирала осыпавшиеся яблоки и, выбрав одно, дала его мне. Небольшое яблоко было красным, продолговатым. На вкус оно было слегка сладким, но больше горьковато-терпким.
Зима следующего, пятьдесят первого года запомнилась свадьбой у Михаила Александровича Парового (Цойла, он же Молдован) в самой нижней части села — Бричево. Свадьба была в небольшом доме. Палат тогда ещё не возводили. Родители усадили меня между собой на длинную широкую скамейку от стены. Многолосый шум, музыка, обилие еды вселили в меня будоражащее ощущение торжественности, моего участия в чём-то очень важном. Своей вилкой мама накалывала голубцы, кусочки мяса, макаран (домашняя лапша, запеченная в русской печи с яйцами и сахаром). Затем вилку с наколотой едой передавала мне. Всё казалось очень вкусным.
Напротив сидели двоюродные братья отца. Постоянно чокаясь, пили много. Не отставал от родственников и мой отец. Сквозь свадебный гул я услышал мамины слова:
— Скiлько ж то можно наливати в сэбе того зiлля (зелья)?
Я не знал, что значит слово «зiлля». Но мой отец на глазах становился непохожим на себя, казался чужим, совсем незнакомым. Мне стало страшно. Свадьба уже не казалась торжественной и радостной. Мне захотелось поскорее покинуть тот дом, вернуться домой, чтобы отец снова стал моим.
Родственник в очередной раз налил полные стопки. Снова все чокнулись. А когда отец поднёс стопку к губам, я, неожиданно для себя, ударил по стопке наотмашь. Ударил, скорее всего, не сильно. Но стопка вылетела из отцовой руки и полетела вдоль стола, кувыркаясь и разбрызгивая самогон по тарелкам с едой. Свадебный галдёж мгновенно стих. Все повернулись в нашу сторону. А отец повернулся ко мне и, казалось, очень долго смотрел на меня, широко открыв глаза.
Мне стало страшно до тошноты. Я сжался и стал сползать со скамейки под стол. Меня подхватила мама и, усадив на колени, отодвинулась от отца. На нас смотрела уже добрая половина свадьбы.
— Шо? Нажлапанились аж по саму гергачку (наглотались по кадык)? Вже щастливи?! — это был мамин голос.
В тот вечер отец больше не пил. Вяло чокались и его двоюродные братья. Домой в деревянных санках меня везла мама. На следующее утро отец, лёжа в кровати, позвал меня к себе. Перелезть к нему не было сил из-за страха, а отказать было почему-то ещё страшнее. Наконец я перешагнул через маму. Отец уложил меня на свою грудь. Прижал к себе и затих. Неожиданно я расплакался так, что мне долго не хватало воздуха. Под конец меня одолела икота. Потом, вспоминали родители через много лет, несмотря на уже наступившее утро, я крепко и надолго уснул.
В начале лета пятьдесят первого отец приобрел и привез домой два улья. Мне нравилось крутиться вокруг, наблюдать как отец открывал ульи и просматривал рамки, несмотря на то, что пчелы, бывало, меня жалили, иногда по две сразу. Я старался не плакать, зато в последующие дни с огромным интересом наблюдал метаморфозу моего лица, особенно вокруг глаз, весьма сожалея, что отеки на лице быстро исчезают. Затем места укусов сильно чесались.
Перед работой с пчелами отец тщательно мылся и одевал одну и ту же рубаху с длинными рукавами. Работал он без маски с сеткой, попыхивая дымарем, заправленным тряпками с сухим разнотравьем. От отца постоянно пахло воском, пчелиным ядом и дымком от трав. Мне нравилось ложиться рядом с ним, просить его рассказывать про войну. Он ловко уходил от разговоров о войне, плел, как говорила мама, банделюхи (небылицы). Я это уже понимал, но слушал с удовольствием, вдыхая запахи, которые по мере моего взросления исчезали и остались только в памяти.
Теплой осенью 1951 года отец взял меня с собой на озера (ставы). В тот день колхоз вылавливал рыбу для продажи. Запомнилось, как взрослые тянули за веревку сеть через озеро от берега до берега. Другая группа колхозников у хвоста озера била длинными шестами по воде, выгоняя рыбу из камышей.
Затем сосед Ананий Гусаков посадил меня вместе с его сыном Сашей, младшим меня на год, в лодку и, сев за весла, сделал небольшой круг недалеко от берега. Лодка покачивалась, Я не чувствовал под ногами привычной опоры. Озеро казалось бесконечно глубоким, а лодка ненадежной. Мне стало боязно, подташнивало. Как только лодка уткнулась в берег, я в свои пять лет самостоятельно и очень быстро выскочил на берег.
Затем я пошел к подвалу. Он был очень глубоким и длинным. Говорили, что он перешел в наследство колхозу от пана Соломки. Вместе с отцом я спустился в подвал, где было пронзительно холодно. Меня поразило огромное количество льда, лежащего под соломой с прошлой зимы. Солому сдвигали и рыбу в деревянных носилках укладывали на лед, а носилки с рыбой снова укрывали соломой.
На следующий день правлением колхоза отец был послан продавать рыбу в соседнее село Городище. Возницей был здоровенный недоросль Боря Твердохлеб. Мы стояли в центре села. Отец зачем-то зашел в магазин.
Боря посоветовал мне зазывать людей стихами, чтобы у нас быстрее покупали рыбу. Это было скабрезное двустишие на молдавском языке. Молдавского я, разумеется, не знал. Простое двустишие я запомнил с ходу и стал громко кричать. Женщины озорно смеялись, но подходили охотно. Вышедший из магазина отец прервал «рекламу» и пригрозил Боре. Текст «рекламы», при всей глупости, я запомнил на всю жизнь.
Дома мама пекла темно-серый с рыжинкой хлеб из так называемой разовой муки. В руках он был тяжелый, кисловатый на вкус. Зато родители всегда держали корову. У нас постоянно были молоко, сметана, творог. Время от времени мама наливала в кувшин молока и поручала мне отнести его через дорогу к Савчукам.
